Больной не потеет

Как выглядит в жизни отмирание государства? Не на научной бумаге, а на практике, конкретно. Любопытно ведь, какой орган отмирает у него сначала, как происходит омертвение отдельных функций? Не больно ли, наконец?

Во времена советской молодости, когда приходилось жить с загаженными всякими научными коммунизмами и историями КПСС мозгами (а других не было), было по-своему любопытно получить на этот вопрос хоть какой-нибудь конкретный ответ. Ведь говорилось же во всяких коммунистических учебниках, написанных птичьим языком: государство, мол, будет постепенно, по мере строительства светлого завтра, отмирать, но будет это происходить естественным и гармоничным путем, а не так, как было писано у известного русского анархиста Бакунина. У Бакунина, гневно и безапелляционно утверждали учебники, не верить которым было нельзя по самым разным причинам, все было неправильно, потому что он хотел это самое государство отменить, уповая на посконный социалистический дух родной русской крестьянской общины. А оно, значит, согласно указаниям марксизма-ленинизма, должно было сдохнуть само по себе, в результате мудрой ленинской политики родной коммунистической партии и ее пламенного политбюро во главе с… По пути, разумеется, сильно укрепившись всякими своими компетентными органами. К сожалению, никто, ну совершенно никто почему-то не вдавался в интересные жизненные подробности и детали нарастания энтропии (то есть умирания системы вследствие нарастающего распада ее внутренних связей и функций). А зря.

Шли годы. А государство все никак не отмирало. Даже наоборот: оно сильно бодрилось, а попутно держало в суровом теле собственных сожителей.

Стремясь к объявленному отмиранию, оно истребило миллионы своих не самых плохих граждан. Может, и десятки миллионов,— оно никогда в этом так и не созналось. Да у него никто, собственно, из оставшихся в живых толком никогда и не спрашивал. Оставшиеся у государства десятки миллионов других граждан, уже не самых лучших, оно планомерно, год за годом, десятилетие за десятилетием довело до состояния бессловесного быдла, вечно пугающегося окружающего мира и вечно пугающего окружающий мир собой.

По пути к заранее объявленной классиками марксизма-ленинизма смерти это государство, уморив, посадив и расстреляв к им самим определенному сроку и в ускоренном порядке всех своих сколь-либо видных военачальников, чуть было не проиграло войну другому государству. Но именно это чудесное избежание собственной преждевременной смерти с отягчающими последствиями было затем и объявлено величайшей военной победой всех времен и народов, а заодно освобождением соседних стран от нацистского ига.

На протяжении последующих примерно 50 лет умирающее государство пыталось увлечь своими планами коллективного умирания освобожденные соседние страны и народы. Но те все как-то внутренне не хотели и сопротивлялись такой естественной и вроде бы счастливой смерти, а потом и вовсе коллективно отказались отмирать вместе с нашим государством, послав его подыхать в гордом сверхдержавном одиночестве.
Тогда ему не оставалось ничего иного, как от огорчения развалиться на части (то есть с ним приключилась частичная энтропия). Но оно при этом все равно не умерло. А принялось с новой силой гнить с головы и разлагаться со смердящим запахом коррупции. Но не до конца.

Зато оно оставило, наконец, в покое десятки миллионов своих граждан, предоставив их самим себе. Граждане по привычке еще какое-то время продолжали дергать озабоченное собственными смертельными планами государство за рукав и канючить: «Ну, помоги же, Христа ради, ну, помоги, чо тебе стоит-то?» Но оно не откликалось, периодически отбрехиваясь от назойливых граждан: «Да пошли вы все на… выборы!». И они шли с тайной надеждой, что вот уж наконец-то в этот раз они его похоронят.

Государство тоже можно было понять: оно стремилось сосредоточиться на своей главной и единственной задаче – на организации собственной естественной смерти во имя вечно завтрашнего счастья, как то ему и завещали классики марксизма.

И наконец, слава богу, ему это начало вполне удаваться: процесс отхода в мир иной был запущен, началось медленное, но верное отмирание целых органов и функций, которые один за другим стал сковывать, словно яд цикуты, сладостный паралич долгожданной смерти, на алтарь которой было положено столько буйных голов революционеров один пламеннее другого. Они могут спать спокойно: их труды не пропали даром, их жертвы были не напрасны.

И ведь особенно любопытно в этой затянувшейся смерти: никто и предположить не мог, что картинка этой самой смерти «чудища обло и стозевно» (как то писал еще Радищев) окажется столь приятной и на взгляд, и на вкус, и на ощупь… Достаточно лишь оглянуться вокруг…

Вот серебристый «мерс» разворачивается на глазах у гаишника через двойную сплошную. Тот как бы еще свистит в свой свисток. Но свист этот – предсмертный. Потому как из окошка ему несется (приведем контекстуально цензурный вариант речи): «Ты чё, командир, в натуре, оборзел вконец, да пошел ты на хер, чтоб я тут ждал стоял, видишь же, что пробка, отвянь на фиг!». И свист умолкает — «проезжай, давай».

«Шереметьево-2». Ворота Родины. Группа счастливых возвратившихся в нее граждан жизнеутверждающе распивают купленный только что в «duty-free» вискарь непосредственно на ленте выдачи багажа. Многочисленные (как ни в одном другом аэропорту мира) люди в униформе всего этого в упор не видят. Как не видят ничего в упор былинные мертвяки. Мысленно, душой, они с ними – на ленте выдачи.

Вообще, граждане, надо отдать им должное, «поминают» испускающее дух государство везде где только можно. На пашне и жнивье, у станка и на кухне, за рулем и за штурвалом, в подъезде. А также у пульта запуска межконтинентальных баллистических ракет. Жадно причмокивая и пуская слюни в бутылки с пивом (похоже, предпочитают поминать почти покойника у нас именно все же пивом) в метро, на ходу на улице, в парках и скверах, за теми же рулем и штурвалом, да мало ли где еще.

Потом граждане идут мочиться в ближайший подъезд или на ближайший угол. Представители умирающего организма провожают их сонными взглядами тех же мертвяков. Штука вся в том, что они – плати им хоть по 100 долларов в месяц зарплату, хоть по пять штук,- не видят в этом ничего противоестественного. И сами бы пускали слюни, и сами бы пошли мочиться в подъезд. И сами они понимают только один язык – «табуреткой в морду», он же – по понятиям.

Одним из последних пока еще сохраняющихся рефлексов этих чудных созданий в мышиной форме остается реакция на «лиц кавказской национальности» (с мыслью — «надо подойти снять пятьдесят рублей»), да, пожалуй, еще и блядей (с симметричной мыслью – «надо подойти снять пятьдесят баксов»).

Мертвяки, представители отмирающего государства, встречаются буквально на каждом шагу. В больнице, где обкурившийся ночной дежурный хирург отрежет все, за что только будет заплачено, братану, пострадавшему на боевой «стрелке» между «рубоповской» крышей и крышей налогово-финансовой. А потом, может, спасет кого-нибудь по чистой случайности оставшимися у него от прошлой жизни медикаментами.

На почте, затянувшиеся конвульсии которой по-своему даже вызывают жалость, ибо сопровождаются мучениями еще работающих там убогих старичков, старушек и инвалидов с детства.

В армии и его «похоронном бюро» в форме военкомата, который за плюс-минус пять штук отправит вашего зажившегося в этом отмирающем пространстве отпрыска мужского пола либо на чеченскую бессмысленную бойню, либо в объятия сумеречных разумом армейских «дедов», либо же – к мамке под подол. Такая вот «русская рулетка».

В государственном сбербанке, встречающего всяк входящую туда с живыми деньгами живую душу с неподдельной ненавистью – отмирать, блин, мешают.

В собесе, институционально смертельно завидующему каждому престарелому посетителю за то, что тот его вот-вот переживет.

Да мало ли где еще. Сей список вы легко можете продолжить сами.

…Года эдак два с небольшим назад по убийственно покойным обывательским просторам, поросшим неровным перелеском склонных к мертвецкому пьянству божьих созданий, пронесся шорох: мол, появился такой молодой и энергичный Владим Владимыч – он то уж не даст погибнуть, он-то уж оживит да воскресит. Может быть, может быть...

Но пока оно все продолжает и продолжает отмирать. И пока еще не остается ничего, как констатировать: «Больной перед смертью даже не потел». Да и не хочет.