Цивилизация
Наша действующая политическая система вступила в фазу всеобщей к себе неприязни. Это случилось как-то внезапно, безо всякой предварительной подготовки. Ну а поскольку система у нас какая ни есть, а капиталистическая, то вместе с ней под вопросом сейчас и сам российский капитализм, с такой спешкой и такими трудозатратами возведенный за последние 20–25 лет. Не получит ли он тоже вотум недоверия – так сказать, за компанию?
Опросы общественного мнения показывают, что социализм, по крайней мере, в отвлеченном своем виде, вызывает больше симпатий у широкой публики и, в отличие от капитализма, производит на нее впечатление чего-то близкого простому человеку – справедливого, разумного и заботливого.
Это пока теория. А о том, каким порядком такое уже происходило на практике, как капитализм у нас сначала пытался возникнуть, а в итоге терпел крах, напоминают юбилеи последнего времени. Всего месяц, как скромно, без помпы, отметили 150-летие отмены крепостного права, и прямо сейчас можно праздновать, если бы вдруг возникло такое желание, 90-летие НЭПа, введенного X большевистским съездом весной 1921 года. Два старта капиталистического строительства, неуловимо похожих друг на друга. А также и на третье рождение капитализма, которое произошло уже на наших глазах.
Во всех трех случаях схема примерно одна и та же. Сначала власти совершенно не спешат двигать вперед капиталистическое строительство, а потом оказывается, что, во-первых, уже поздно, во-вторых, они уже и сами хотят чего-то другого, а в-третьих, капитализма в том виде, в каком его спускают сверху, не хочет народ.
Историческое опоздание – важнейшая примета всех наших капиталистических строительств. Крестьян освободили от крепостного права в 1861-м. Но это не значило, что их освободили для вольного фермерского предпринимательства. Им для начала устроили этакий социализм – прикрепили к общинам (сельским обществам). А общины коллективно владели землей, и без разрешения общего собрания (мирского схода) человек не мог устроиться на некрестьянскую работу, поступить на учебу, просто уехать в город. Причем властям именно это и нравилось, потому что спешить с продвижением капитализма, что в деревню, что в город, они не желали, опасаясь для себя каких-нибудь проблем.
И только уже на закате царизма его курс повернул на 180 градусов, и премьер Столыпин предпринял отчаянную попытку приватизировать сельские общины. Насаждением капиталистических порядков занялись, когда было уже поздно, и притом в таких формах, которые заведомо не устраивали крестьянское большинство. Как и его последователь в деле приватизации Анатолий Чубайс, Петр Столыпин не был первым лицом режима и работал в рамках политической задачи, поставленной сверху.
Столыпинская приватизация не была все-таки таким же циничным прикрытием дележа собственности между верхушечными кликами, как приватизация ваучерная. Но и она первоочередной своей задачей ставила вовсе не создание фермерства, а прикрытие помещичьих имений от крестьянских захватов.
Какие-то тогдашние теоретики внушили начальству химерическую мысль, будто крестьянин, вышедший из общины и получивший в формальную собственность 8–10 га (почти без инвентаря, кредитов и поддержки, поскольку главная часть государственных ресурсов шла на военно-морскую программу и другие неотложные начинания), сразу проникнется классовой солидарностью с барином-соседом и перестанет зариться на его владения.
То, что это была стопроцентная утопия, подтвердили затем события во всех восточноевропейских странах между двумя мировыми войнами. Все тамошние буржуазные режимы, ища поддержки в массах, провели аграрные реформы, отобрав в пользу фермеров хотя бы часть помещичьих земель. Или даже все без остатка, как в Эстонии в 1919 году. Имения были там национализированы и разделены между батраками и арендаторами. Количество фермеров в этой стране сразу удвоилось, и этот слой стал главной опорой эстонского капитализма.
А в центральной России столыпинский капитализм не стал, да и не мог стать делом народа. С высоты сегодняшних наших познаний нам легко говорить, что капитализм равных возможностей – это самый справедливый общественный порядок. Но ведь тогдашним крестьянам жизненный опыт подсказывал совершенно другие вещи. Приватизация общин, проводимая сверху как манипуляция верхов над низами и скорее в интересах верхов, чем низов, только взбудоражила крестьянство и подготовила собственное фиаско.
В 1917-м, сразу после Февраля, крестьяне самочинно пустили в дележку сначала барские имения, а потом и владения фермеров побогаче. А на выборах в учредительное собрание поголовно проголосовали за социалистов-революционеров – ярых врагов столыпинских реформ. Всходы капитализма в деревне были затоптаны, и притом волей подавляющего большинства крестьян.
То же самое в том же году случилось и в городах, где ровно за 20 лет до революции другой исторически опоздавший реформатор Сергей Витте впервые ввел в официальный обиход выражение «капиталистический строй», спешный переход к которому он провозгласил в качестве цели государственной политики.
Но сооружение железных дорог и промышленных гигантов, осуществлявшееся на доходы от водочной монополии, иностранные займы и деньги западных инвесторов, не способно было воодушевить массы рабочих. Они чувствовали себя чужими на этом празднике продажной бюрократии и слившихся с ней бизнес-магнатов.
Бурно расцветающий олигархический капитализм, весьма далекий от идей о равенстве возможностей и даже просто о свободной конкуренции, давал им гораздо меньше, чем они считали справедливым, а возможности сравнить индустриализацию по Витте с индустриализацией по Сталину у них, понятно, не было.
Ритм 1861–1917 годов, с первоначальной долгой раскачкой и последующими поспешными и непопулярными действиями, повторился в сжатом виде в 1920-е, при НЭПе, когда советская власть попыталась соорудить капитализм на собственный манер.
На первых порах отдельно взятые столпы режима, например, руководитель экономики Рыков или шеф финансового ведомства Сокольников, даром, что старые большевики, а самым искренним образом заинтересовались развитием предпринимательства, укреплением национальной валюты, ликвидацией бюджетного дефицита и прочими азами рыночной экономики. Но к середине 1920-х, когда номенклатура отдышалась и сплотила ряды, выяснилось, что нэповский капитализм, ею же самой недостроенный и запутанный, не в силах дать ей того, чего она требует. Ей нужны были огромные деньги на сооружение социалистической промышленности. Иностранцы взаймы больше не давали, а попытки извлечь средства из зажимаемого в тиски частного сектора вели к сворачиванию его деятельности и развалу финансов.
С 1925–1926-го линия НЭПа идет под уклон, хотя несколько лет эта политика еще проводилась, приобретая все более репрессивные формы и вызывая растущее негодование всех мыслящих людей. Над нэпманами злобно глумилась творческая интеллигенция, их презирали рабочие, их травила сознательная молодежь. Пропасть между грандиозной сказкой о социализме и своекорыстной прозой частного предпринимательства была слишком велика. Надо было выбрать что-то одно, и победила сказка.
Большевистская верхушка грезила о великих индустриальных монополиях и гораздо меньше цеплялась за рыночные принципы, чем властная верхушка эпохи царизма (которая, следует отметить, тоже не слишком за них цеплялась и тоже очень уважала монополии и монополизм как принцип).
Но расправа с городским бизнесом оказалась для советской власти не только приятной, а еще и легкой, поскольку происходила под аплодисменты большей части публики, для которой этот бизнес был чужим. Если деревня в разгар коллективизации вплотную подошла к всеобщему восстанию, то в городах сколько-нибудь заметные беспорядки начались не тогда, когда душили нэпманов, а позже, когда из-за развала снабжения провинциальные центры охватил голод.
Следующий раунд припадания к целебным истокам капитализма, уже на памяти нашего поколения, сопровождался все теми же старыми приметами. Во-первых, все опять произошло с непомерным опозданием. Большая часть прочих соцстран, от Венгрии до Китая, уже вовсю усваивали рыночные идеи, а у нас только еще начинали о них спорить. Во-вторых, главные куски пирога опять прошли мимо большинства, массового слоя собственников и в этот раз не появилось, капитализм снова не стал народным.
Опыт прошлых капиталистических попыток был забыт или перевран и всерьез изучался очень немногими (правда, одним из этих немногих был Егор Гайдар). Но даже и независимо от знаний и намерений нескольких фигур первого ряда очередной наш капитализм сначала забуксовал, а потом оброс знакомыми эпитетами: олигархический, государственно-монополистический, клановый, клептократический, антиобщественный и т. д и т. п.
И опять, когда неполноценность этого капитализма стала очевидной даже для начальства, сверху потоком пошли неверные сигналы. Нужна честная конкуренция, а сверху: «модернизация». Надо строить дороги, а сверху: «программа перевооружения».
Единственное, что в новинку среди этих повторений пройденного, это возросший здравый смысл рядовых людей. При всей их ностальгии по социализму, при всей склонности издалека приписывать ему достоинства, которых они в упор не видели, когда сами в нем жили, эти обычные, по большей части не входящие в буржуазный слой люди с каким-то непредвиденным сочувствием смотрят на пехоту капитализма – на бизнесменов нормального, не сверхкрупного калибра.
Отвечая на вопрос фонда «Общественное мнение», 62% россиян сообщили, что хорошо относятся к предпринимателям, и только 12%, впятеро меньше, ответили, что относятся плохо. Десять лет назад соотношение было гораздо менее впечатляющим – два к одному (58% к 27%).
А то, что под словом «предприниматель» они вряд ли подразумевают магнатов, видно из ответов на другой вопрос – о том, благоприятны ли у нас условия для предпринимательства. Большинство уверены, что нет, и это вполне осмысленный ответ, если не причислять к «предпринимателям» капитанов бюрократического бизнеса. Для них-то условия более чем благоприятны.
Отсюда и предположение, что шансы капитализма опять потерпеть у нас крах хоть и реальны, но все-таки поменьше, чем в прошлые разы, – вопреки всем предпринимаемым усилиям скомпрометировать и развалить его сверху.
