Перед премьерой «Пиковой дамы» режиссер Юрий Александров рассказывал, что его спектакль — «послесловие к XX веку», со всеми его потрясениями, а Герман — «воплощение русского архетипа», обыденный маньяк, «рвущийся вверх по социальной лестнице», при этом все разрушающий на своем пути. Этого стоило ожидать: впервые подобного рода опыт над «Пиковой дамой» постановщик уже производил в Петербурге.
Увертюра оркестра под руководством дирижера Александра Самоилэ сразу показала вектор звучания:
музыка была так страстна, громка и зловеща, что стало ясно: история Германа и Лизы будет отдавать триллером.
Когда поднимается занавес, по глазам бьет громадная — гораздо больше оригинала — копия скульптуры «Амур и Психея» из Летнего сада. Забегая вперед, скажем, что по мысли сценографа Виктора Герасименко метаморфозы изваяния будут работать на общую идею. Сперва каменные античные любовники целые, чистенькие и беленькие — в прекрасной дореволюционной жизни. Потом Амур отъедет в одну сторону, Психея — в другую, и скульптура разобьется на части (а в цоколе каждой половины разместятся лестницы и комнаты сталинской коммуналки). Это символ безобразий нашей новейшей истории и знак крушения чувств Германа и Лизы. В финале Амура с Психеей снова склеивают, получится наспех отреставрированный «новодел».
Герман, в черном полувоенном одеянии, которое он будет носить до конца, возникает на сцене откуда-то снизу (читай: из преисподней), поднимаясь с пола, где он лежал, укрытый зеленой шелковой тряпкой, олицетворяющей, надо понимать, сукно с игорных столов.
Вокруг него стоят мрачные темные фигуры — наверное, это революционеры, погубившие идиллию 1913 года.
А вот и сама идиллия — в первой картине гулянья в Летнем саду. Среди почтительных петербуржцев чинно проходит улыбчивая царская семья — спектакль посвящен автором 400-летию дома Романовых, хотя какая связь? Ну да ладно. Все поголовно одеты в белое (кроме дьявольского Германа, конечно), аксессуары тоже светлые — зонтики, коляски, воздушные шары и младенцы в пеленках. Диссонансный герой в исполнении Романа Муравицкого перманентно небрит, мрачен, свирепо сверкал глазами и не радовал давно уставшим голосом, особенно на верхах (на партию Германа, кстати, планировался знаменитый певец Владимир Галузин, но он отказался, придя в ужас от режиссерской концепции). Томский (Роман Бурденко) в военной кавказской форме с кинжалом на боку и в кудрявой папахе нюхает кокаин — и превосходно поет, бравируя глубоким чувственным баритоном. Елецкий (Василий Ладюк) поет очень неплохо и даже танцует.
Графиня тут не восьмидесятилетняя карга, как о ней сообщают, но молодая и красивая дама.
Внезапно Амура и Психею заливает виртуальной кровью, семью царя ставят к стенке, в руках у Германа возникает маузер — и мы переносимся… нет, не в революцию, а в комнату Лизы, она же — военный госпиталь Первой мировой войны. Сестры милосердия читают плохие новости в газете (видно, про отречение государя-императора) и навзрыд плачут, но быстро утешаются и поют «веселую, русскую», причем Елецкий аккомпанирует на фортепьяно. Такой вот пир духа во время общественной чумы. Герман, повадкой похожий на вампира, поет «О, как ты хороша», стоя спиной к Лизе. Апофеоз наступает, когда герой срывает одеяло с полуголой, лежащей на кровати девушки и, наблюдая за ее неуклюжими попытками прикрыться, ей же и поет «О, пощади меня». Зато певицы «Новой оперы» — одно из отрадных впечатлений спектакля. Лиза (Марина Нерабеева) так же впечатляет вокалом, как и Графиня (Агунда Кулаева, которая показала себя и отменной актрисой).
Действие перенесется в 1937 год. С помпой и показухой отмечается столетие со дня смерти Пушкина.
Восторженный старичок-пушкинист, от избытка чувств воздевающий руки к небу, так же омерзителен режиссеру, как истовая комсомолка в красной косынке, потрясающая (у подножия огромной посмертной маски поэта) томиком его стихов, словно хунвейбин — цитатником Мао. Интермедия про пастушку здесь прием у товарища Сталина по случаю юбилея «нашего всего». Товарищ с узнаваемыми усами величаво бродит на фоне кадров из фильма «Свинарка и пастух» и кремлевских башен. Окружение в костюмах жителей союзных республик кушает нарисованных жареных поросят с шампанским, изображает фальшивую дружбу народов и подобострастно создает культ личности.
За всей этой суетой почти забываешь и о музыке, и о фабуле, поскольку режиссеру тоже не до них — он пригвождает социум к позорному столбу.
Будет еще жуткая «воронья слободка», в которой доживает свой век Графиня, рыдающая над загубленной Советами судьбой и кончающая жизнь самоубийством перед приходом Германа. Безликие личности из «органов» в габардиновых плащах проводят у покойницы обыск, бесцеремонно вытряхивая бумаги из коробок. Сцена в казарме перенесена в блокадный ленинградский морг с трупами. Самое, конечно, подходящее время и место, чтобы думать о карточном выигрыше. Лиза утопится в Канавке в момент кончины Сталина, при скоплении толпы оборванных теток в тулупах и с вещмешками. То ли заключенные, возвращающиеся из лагерей, то ли бабы, встречающие заключенных, но зачем-то (совсем уж насильственно) привязанные к истории героев. И смешно слышать, как в 1953 году Герман собирается в игорный дом. В подпольный? Зато последняя картина — наши дни — естественным образом проходит в казино для богатых с развязными пляшущими девочками.
Александров делает упор на дурную повторяемость.
Уроки истории ничего не изменили «в трагической судьбе России, лишь усугубив бессмысленность и пошлость сегодняшнего существования». Финал оперы отсылает к ее началу: Герман, умирая, снова забирается под зеленую тряпку, она же сукно, его опять окружают мрачные фигуры в черном. Герой, по Александрову, «вечно восстающий, как Феникс, из пепла истории», еще покажет нашим детям и внукам.
Спектакль споткнулся на том самом месте, где спотыкаются многие неудачные «режиссерские» оперы.
Неудача подстерегает не оттого, естественно, что музыкальная и литературная мысль первоосновы обрастают новыми прочтениями. Прекрасных попаданий тут не счесть. Проблемы начинаются, когда эта основа осмысляется не в глубину, но насильственно — и внешне — расширяется (или, наоборот, суживается), чтобы втиснуть ее в прокрустово ложе произвольных постановочных подходов. Судя по спектаклю, идея путеводителя по истории страны пришла режиссеру в голову прежде, чем он понял, справится ли «Пиковая дама» Чайковского с такой идеологической нагрузкой.
А неистовый герой у него, похоже, проиграл в карты не свою жизнь, а всю Россию.
Александров выстроил концепцию поперек оперы: если история у Пушкина (в пересказе либреттиста Модеста Чайковского — тоже) идет от частного к общему, то режиссерский сценарий, наоборот, копает от общего к частному, теряя по дороге важнейшее качество «Пиковой дамы» — психологизм. История метаний Германа между страстью к женщине и страстью к деньгам назойливо втиснута в «совок». И опере Петра Ильича, впервые увидевшей свет в 1890 году, наверное, никогда не приходилось так круто.