Цивилизация
10 и 11 февраля в МХТ пройдет премьера «Идеального мужа»: в спектакле по Оскару Уайльду режиссёр Константин Богомолов соединяет текст англичанина с фрагментами из Чехова, Шекспира и «Фауста» Гёте. Основная часть текста, однако, написана специально в процессе репетиций. Спектакль будет длиться пять часов, с двумя антрактами. Действие его происходит в современной Москве, среди героев министр резиновых изделий Роберт Тернов, влюблённый в звезду шансона Лорда (бывшего киллера), Дориан Грей, похожий на Дмитрия Нагиева телеведущий, и даже святой отец, который в одной из сюжетных линий произносит реплики Мефистофеля.
В спектакле упоминают Веру Полозкову, Олимпиаду в Сочи и «Кафе Пушкинъ», а один из эпизодов был специально снят в Пушкинском музее. Богомолов впрямую поднимает все неудобные темы, говорить о которых у нас и в театре, и в кино не очень-то принято: тут и гомосексуализм, и коррупция в особо крупных размерах, и религия, и лицемерная фальшь элиты. Достаётся всем: и политикам, и бизнесменам, и бандитам, и церкви, и людям искусства. Перед премьерой Богомолов рассказал «Газете.Ru» о том, откуда у него страсть писать новый текст поверх известных сюжетов, каким кажется русский театр после работы за границей и в чем смысл театральной реформы.
— От Уайльда в спектакле осталось совсем немного, но всё-таки: почему в основу легли именно его тексты?
— На самом деле я даже не уверен, можно ли сказать, что они легли в основу. Но изначально идея была в том, чтобы соотнести русскую реальность с английской, в которую она по-своему влюблена – как сиротка, ищущая отцовства. Совместить эти изысканные тексты с российской действительностью. Что очень соответствует сегодняшнему дню в России: трэш как главная характеристика дня. Наш мир построен на совмещении попытки быть сэрами, пэрами, лордами и милордами – и первобытно-уголовной сути. Я всегда забавлялся тем, как русские артисты обычно играют Уайльда — хоть святых выноси. Потому что не могут они, не получается! Как у Жванецкого – не даётся пока что.
А дальше всё стало сочиняться из этой предпосылки. И задача была сделать такой эксперимент сочинения спектакля. Мы придумывали его на ходу – он не был заранее у меня в голове сформирован, был только некий вектор, а потом уже стала возникать ткань постановки. И вообще-то я даже не планировал уходить от Уайльда так далеко. Но в итоге дистанция получилась как-то сама собой: сюжет стал дописываться, переписываться, переделываться… И ещё есть одна забавная вещь:
Уайльд всегда сидел на двух стульях. С одной стороны, он искренне презирал реальность вокруг себя, а с другой — нежно её любил.
Что тоже явно соответствует ощущению сегодняшнего дня.
— А как вообще вы выстраиваете канву ваших спектаклей? Они же почти всегда у вас в процессе репетиций обрастают новыми текстами? Как получается, что Гоцци вдруг срастается с Достоевским, Шекспир — с Ницше, Уайльд — с Чеховым?
— Тут нет никакой намеренной цели что-то с чем-то смонтировать. В одних случаях это как бы естественное дыхание текстов, мыслительного и репетиционного процесса, который у нас происходит. Сплетение «Идиота» и «Турандот» было просто итогом движения мысли – артист хорошо совмещается с ролью, материал с материалом. Они порождают друг в друге новые смыслы.
Но в последнее время возникла и новая для меня история. Как в спектакле «Ставангер», поставленном мною в Латвии (он приедет на фестиваль «Золотая маска»), как отчасти и в «Годе, когда я не родился», и вот теперь с Уайльдом, речь не просто о компоновке разных текстов, а о написании новых поверх материала — пересочинение пьесы, частично вместе с актёрами, но большей частью самостоятельно мной в процессе репетиций, отталкиваясь от актёров и всё время проверяя на них то, что получается. Это такое живое плетение.
Вообще мне кажется, что сейчас мы приходим к новому витку театральной истории – возрождению сюжета.
При всей моей любви к постмодернистским вещам, мне кажется, что, например, главный прорыв Тарантино или Триера лежит в области нового сюжета. Сейчас идёт возвращение этой вроде бы примитивной для современного искусства вещи – цепочки событий и перемен. Я имею в виду сюжет не как «историю с моралью», а как некую гипнотическую вещь, которая увлекает и затягивает, как нечто вроде детектива. Мне кажется, что будущее театра сейчас за уходом от постмодернистской деконструкции сюжета к его новому созданию из новых разнородных элементов. И сам я вслед за деконструкцией пьесы ощутил теперь необходимость в конструировании нового материала. То есть понимая, что я хочу складывать сюжет, но не из традиционных частей: я предпочитаю разрушать старые схемы и складывать историю из их фрагментов. Это эстетика трэша. Как в «Идеальном муже»: предельно заверченный сюжет, множество разнонаправленных линий.
— Изначально спектакль должен был называться «Wildetime» — почему в итоге он озаглавлен так мирно?
— Потому что в этом, как ни странно, даже больше хулиганства — назвать «Идеальным мужем» то, что отношения к нему в общем-то не имеет.
— Это первый ваш спектакль, где открыто заявляется, что действие происходит в Москве в феврале 2013 года. Почему вам именно в этот раз понадобилось перенести историю в сегодняшний день, а не во времена Второй мировой, например, или в брежневский застой, как вы это делали раньше?
— Потому что, при всей четкости временной привязки, здесь всё при этом крайне абстрактно. Это реальность такая немножко... сорокинская.
Получается, что действие происходит в Москве в феврале 13-го – и не выглядит актуализацией.
Датировка – просто игра. Один из лоскутков: при абсолютно формальном, условном действии вдруг даётся предельно конкретное указание на время и место. Вот такое странное совмещение.
— В названии спектакля есть слово «комедия». Изначально оно было и в названии «Лира», которого вы поставили в питерском «Приюте комедианта», но затем оттуда выпало, да его и в самом деле сложно считать комедией. Насколько для вас важен этот жанр здесь и стоит ли действительно воспринимать спектакль как комедию?
— И в «Лире», и здесь ситуация одна и та же: речь о комедии жизни, а не о том, что это должно быть смешно. Как ни странно, название «Идеальный муж. Комедия», скорее, как раз снижает для меня жанровую определённость. Если тебе говорят прямым текстом, что это комедия, то сразу становится очевидно, что на самом деле что-то здесь не так. Та же ситуация, что и с якобы буквальным переносом действия.
Хотя… Для меня это и правда очень комедийная вещь. Есть, конечно, моменты такого мегаэстетизма, но всё равно это весёлое зрелище. Но я, как это обычно бывает, скорее всего, не совпаду с большинством людей в понимании того, что весело, а что страшно. Кому-то будет жутко, а мне смешно.
— С половиной актёров, которые играют в «Идеальном муже» (в том числе с Мариной Зудиной, Сергеем Чонишвили и Розой Хайруллиной), вы уже работали — и со многими не по одному разу. За что вы их цените и можете ли сказать, что у вас есть своя актёрская команда?
— Моя актёрская команда – умные, талантливые, свободные люди, от которых исходит радость и на площадке, и в жизни. В эту группу легко входят все те, кто способен, расслаблен и готов меняться. Готов быть со мной на одной волне. Поэтому встреча с новым артистом не проблема. Конечно, есть актёры, с которыми я из раза в раз работаю: это проверенные уже люди, с которыми легко и просто. И когда есть такая команда, естественно, в неё и новым актёрам легче входить. То есть не команда даже – просто люди одной со мной крови. И с очень многими такими актёрами я ещё не работал, но об этом мечтаю.
— Вы уже пообещали, что «Муж» будет самым радикальным и бескомпромиссным вашим спектаклем. Поясните, в чём именно?
— В способе театрального повествования, изложения истории. Да, я уже 50 раз переписывал тексты. Да, здесь нету, на мой взгляд, особенной политической радикальности. Но есть радикальность высказывания по отношению к обществу. К обществу с его эстетическими и этическими установками. И всё-таки главное в нарративе, в том, как это делается, в степени свободы, с которой мешаются жанры, способы существования, в документальности, с которой происходит монтаж между сценами и внутри их (так, второе действие как бы разрывает спектакль на две части, никак не соотносясь сюжетно с первым и третьим).
— Бывает, что ваши спектакли снимаются почти сразу после выхода или выпускаются с большими купюрами. В этот раз вы говорите, что вам очень важно довести «Идеального мужа» до зрителя в первозданном виде. Значит ли это, что, если вас попросят убрать какие-то моменты, вы откажетесь от премьеры?
— Для меня возможны только сокращения, которые я сам считаю необходимыми, темпоритмического порядка – повторы, длинноты и прочие. Откровенно говоря, вообще не знаю, что именно здесь можно было бы сократить по соображениям «радикальности»: это ситуация, когда можно либо убрать всё, либо не сокращать вообще ничего. Либо да, либо нет: в этой истории всё настолько взаимосвязано, настолько на одной линии существует, что никакой половинчатости быть не может. Мог бы я отказаться от премьеры в силу теоретически возможных сокращений? Я вообще не вижу их возможности. Да я и не думаю, что зайдёт речь о сокращениях эстетических, а провисы по ритму режиссёр рано или поздно понимает сам, и я всегда за то, чтобы резать то, что длинно.
— За последнее время ваша фамилия (наряду с Серебренниковым) стала главным ругательством в устах консерваторов от театра. Как вам кажется, почему именно сейчас вас выбрали самым большим врагом русского театра?
— Меня им выбрали?
— В последнее время – да.
— После «Идеального мужа» выберут уж точно.
Я не знаю, почему вообще люди ищут врагов и зачем им это нужно. На мой взгляд, с их стороны это неумно. Я не держусь в принципе (и думаю, что это раздражает в первую очередь) за то, что я делаю. Я без театра не умру.
У меня некоторое время назад был серьёзный конфликт в кино, довольно многим известный. И у продюсеров было сильное удивление, они не понимали: все терпят то, что они делают, а я почему-то нет. И я им объяснял: поймите, я человек со стороны. Я пришёл в кино – и я уйду. Это не дело моей жизни. Я пришёл делать то, что я хочу и как я хочу. Если мне это не дают делать, я не буду терпеть.
Вообще у меня в последние два года, после того как я поставил «Турандот» в Театре Пушкина, которую сняли после нескольких показов, возникло такое психологическое освобождение. Связанное с тем, что я вдруг понял:
я либо делаю то, что хочу, и с теми, с кем хочу – либо мне это не нужно, и тогда держаться за это мне просто неинтересно.
Мне действительно не хочется со всеми дружить, нет у меня такой задачи — кому-то понравиться, где-то поставить ещё…
Поэтому, когда я говорю, например, что театральная школа в России – говно, я не собираюсь просчитывать пятьдесят раз, кто что, не дай бог, подумает и кого я задену. Кто из тех, с кем я постоянно пересекаюсь, начнёт вдруг на меня злиться. Мне кажется, я сумел перейти тот порог, за которым мне стало важнее оставаться таким, какой я есть, не пытаясь ни под кого подстроиться.
Как нет у меня цели получить театр. Я в какой-то момент очень чётко понял, что это мне просто не нужно. Хочу концентрировать в данный момент все свои силы на создании спектаклей. Тем, кто находит в себе силы заниматься строительством театров, честь и хвала. Это великое дело и жертва. Я не могу: я просто сбегу через год...
Мне периодически шлют эсэмэски студенты ГИТИСа или Школы-студии МХАТ о том, как
прекрасные вообще-то профессора посвящают треть лекции моей фамилии, рассказывая в десятый раз молодежи, что нечего думать, будто спектакли Богомолова – это хорошо, что это полная фигня и лажа...
Студенты мне весело пишут: «опять про Вас»! Я улыбаюсь. На здоровье.
Не может быть ничего страшней, чем заниматься тем, к чему ты потерял интерес. Поэтому… Ну должен же кто-то быть злом. Пускай я. Это даже почётно. Я — главное зло русского театра. Отлично.
И при этом – парадоксальная вещь! – у меня прекрасные отношения с артистами. Я ни с кем не воюю. И при всём безобразии, которое я делаю, у меня работают действительно прекрасные актёры. Вы думаете, они из-под палки работают? Я кого-то заставляю, с кем-то бывают конфликты? Все люди, которые играют в моих спектаклях, в том числе скандальных, радостно делают то, что я им предлагаю. Прекрасные артисты вдруг говорят: «Здорово, нам нравится!» То есть, может быть, главное зло всё же не во мне?
— Вы участвуете почти во всех акциях протеста. Вы думаете, они действительно могут что-то изменить?
— Я не думаю, что они что-то могут изменить сразу. Но я всегда объясняю актёрам: категория «событие», которую многие до сих пор считают основополагающей в театре, умерла. Это бред: не происходит никогда в жизни событий, которые могут что-то разом перевернуть. Тонна воды не вливается в бочку сразу — бочка с водой переворачивается от последней капли. А для того, чтобы это случилось, надо, чтобы она была наполнена. И наполняется она каплями. Эти акции – капли. Есть люди с амбициями, которым неприятно быть каплей, а не мегатонной воды. Но кто-то должен быть этими каплями, и наши выходы на акции – те капельки, которые медленно наполняют бочку. И не нам знать, как скоро вода польётся через край и бочка перевернётся. Но наша задача – быть этими крохотными частицами, которые её наполняют.
— В прошлом декабре вы говорили, что, если Путин останется у власти, вас в стране больше не будет. Почему же вы всё ещё здесь?
— Ну… Вообще-то меня в нашей стране всё меньше. Я пока ещё надеюсь, что в этой стране что-то изменится. Но чем дальше, тем быстрее тает эта надежда и тем меньше я здесь. Я в 2013 году примерно половину времени проведу вне страны, а в 2014-м, скорее всего, процентов 80 – и это если какие-то события не потребуют мгновенного и окончательного отъезда. Я не скрываю, что всё больше планов своей работы связываю с Европой, всё меньше с Россией: Польша, Латвия, Литва в данный момент. В течение ближайших полутора лет в Польше я планирую выпустить два больших спектакля, два в Латвии и один в Литве.
— А вы можете сформулировать, с чем конкретно для вас связано это решение?
— Потому что всё меньше желания что-то делать здесь. Потому что, когда я приезжаю на гастроли в Европу с тем же «Лиром», там спектакль обсуждается по эстетическим категориям – насколько он ясен и интересен. Но без злобы. Без рассуждений, что театр не может быть таким, что это не театр, а перформанс и нельзя смотреть на мир со всепроникающей иронией, без морализаторства. Или вот я делаю спектакль в Латвии: театр счастлив, артисты счастливы, и меня зовут снова ставить. А спектакль радикальный. Здесь он был бы вообще невозможен, хотя бы просто по количеству нецензурной лексики. Там я это делаю без всякого сопротивления. Да, есть какой-то скандал в городе. Но при этом спектакль принимается критикой, обществом и даже прекрасно продаётся – сразу вслед за самым кассовым мюзиклом. Повторяю: здесь это было бы расценено как гадость.
Или вот... Не знаю даже почему, но, приезжая из Польши,
я воспринимаю русский репертуарный психологический театр как что-то вроде древнего японского театра «Кабуки».
Смотрю на сцену и понимаю, что это «Кабуки» — вот ничего не могу с собой поделать. Рыбы плавают в своём аквариуме — красивые рыбки, им покойно. Их кормят сколько-то раз в день. И слава богу — им ничего больше не надо.
Театральная среда в России крайне консервативна, и, если вдуматься, это вообще-то очень странно. Казалось бы, это именно сфера, которая должна была бы быть самой радикальной. Но это не так – и очень печально.
— Может быть, именно поэтому и сложился ваш образ режиссёра-нонконформиста, провокатора, призывающего к революции? Какое отношение он имеет к вам настоящему?
— Я просто человек с определённым способом мышления. Взглядом на мир, типом юмора, и так далее. Мои взгляды меняются, как всё в этом мире. Я просто делаю театр, который из меня выходит – и он такой, как есть. Мне кажется, что любого человека бессмысленно подводить под определённую схему, нельзя ни на кого навешивать ярлыки. Я на самом деле гораздо менее социален, политизирован, серьёзен, мрачен, чем мне любят многие приписывать. Странно говорить о мрачности человека, который делает каждый год капустник «Гвоздь сезона». Поэтому я бы на этот вопрос ответил, что никакого отношения этот образ ко мне не имеет.
Понимаете, у нас просто всегда и во всех сферах есть это желание – каждого куда-то определить: давай, либо туда — либо сюда. И желание в то же время человека опередить, поставить себя выше его. А мне кажется: так ведь интересно догонять! Не бежать вперёд, не знать всегда заранее – «о, вот сейчас он пойдёт в эту степь, потом в ту!», а радоваться, что он повернул вдруг в четвёртую сторону, которой от него никто не ждал. Это же самое интересное.
Вот, кстати, почему «там» - лучше. Я всё время повторяю: у нас нету своей, настоящей и неподдельной, культуры интереса к человеческой личности. У нас всё хотят типизировать, ещё с начальной школы. Выстраивать эту систему с её постоянными оппозициями: традиция – борьба с традицией. Нету интереса. Нет понимания, что человек – он такой вот. Например, актриса Роза Хайруллина. Она – ТАКАЯ. А режиссёр Пупкин – сякой. Он так мыслит, так делает. Ну классно же, нет?
И все заявляют хором – нет.
Потому что у нас в связи с театром сразу всегда начинается некая идеология.
Вот записали меня в борцы со Станиславским. А я только говорю, что, по моему мнению, русский театр оперирует только его именем и ничем больше — и к Станиславскому не имеет никакого отношения. Притом что сам Станиславский был прекрасен как раз таки своей бескомпромиссностью в театре. Он всем напомнил: театр – это искусство. А русский театр давно уже похерил понимание, что театр – это искусство. У Станиславского же это было главным. Театр – это творчество! Не производство, не способ получения выгоды, не шоу-бизнес. А русский театр с этой системой вообще никак не связан, это же очевидно. И те, кто больше всех рассуждает о Станиславском и клянётся его именем, занимаются в театре не искусством, а фиг знает чем. Но клянутся Константином Сергеевичем. Дело тут не в технологии, по которой они репетируют спектакль. Ребята, вы же просто не воспринимаете театр искусством!
Вам же юбилеи важнее спектаклей. Сейчас у нас сезон юбилеев. Спектаклей нет – ну мы же юбилеи отмечаем! Всё удачно, всё круто. Бутылку вина поставим, фойе разукрасим. Страсть отмечать юбилеи. И театр отдаётся их празднованию с гораздо большим азартом, чем выпуску спектаклей! И не просто с азартом, а с действительно большим талантом, свободой и лёгкостью это делает. Праздники! Всё это напоминает такой театральный Куршевель.
— Может быть, как раз отсюда отчасти и возникает желание уехать?
— Да. Вообще в такой атмосфере. Я сформулировал для себя недавно, что в любом случае года через полтора хочу оставить театр, в конце следующего сезона. Сменить род деятельности, прекратить этим заниматься на какое-то время. Хотя бы на короткое, лучше на длительное, а ещё лучше – вообще навсегда. Потому что мне надоело всё. И я понимаю, что спросят меня: «А сделай вот такой спектакль! Нашему театру он очень нужен!» И я скажу: «А мне этот спектакль не нужен. И делать я его потому не буду». — «А хочешь безе?» — «Не хочу ничего! Хочу, чтобы оставили в покое со своими претензиями, идеологиями и упреками в цинизме».
Причём мне-то на самом деле никто здесь не мешает. Не гонит. Мне прекрасно и комфортно в МХТ. Никто мне не мешает делать спектакли. Но… Дело даже не только в этой общетеатральной ситуации. Просто ужас весь в том, что Салтыков-Щедрин у нас не только на государственном уровне — он и внутри театра, и внутри любой другой сферы деятельности, и в головах интеллигенции. Он не про чиновников писал. Он про народонаселение писал.
Дремучий лес – вот что такое наш театр. Отдельные пространства как острова в океане: вот надежда на «Гоголь-центр», вот еще пара мест…
Вот МХТ продолжает сопротивляться собственному имени – и слава богу...
Но это такие костры в темном поле. В русском театре, точно как в русской жизни, царит дичь и бесконечное ханжество. Здесь религия главная не православие — здесь ханжество вера народная. Базис, суть этики и эстетики. И театр стал жертвой этой ситуации.
Начало театральной реформы сегодня – это нечто большее, чем реорганизация системы. Это идеологическая акция. Недаром всполошились поборники и ревнители.
Ханжа в России не меньше церкви полюбил посещать театр. И писать о нем. И руководить им. И играть. И надо честно сказать: идет война. Война с фарисеями. И не надо стесняться — пора сообща выгнать ханжей из театров. Из церкви потруднее будет, хотя тоже необходимо, а из театров нам по силам — будет не менее полезно, чем фарисеев из храмов погнать.
