Цивилизация
Действие поэмы античного классика переносится на руины современной цивилизации и происходит как бы после конца света. Сцена завалена искорёженными старыми машинами (их собирали по всему Подмосковью), и в одной из них можно опознать советскую «Волгу». Метафорически – кладбище старых сюжетов и утраченных смыслов, фактически – свалка, на которой обитает последний человек.
Или не совсем человек: Бобе, Серебренников и драматург Василий Печейкин (чьими пересказами деталей сюжета здесь разбавлен пафосный перевод Шервинского) добавляют в «Метаморфозы» главного героя, которого нет у Овидия.
За неведомое страшное преступление он, лишённый имени, был осуждён богами на превращение в тварь. Но инъекция, которую ему ввели, оказалась «разбодяженной» — и он завис между двумя состояниями, перестав быть человеком и не сделавшись зверем.
Вымазанный чёрной грязью, он мечется среди стальных остовов в полном одиночестве, тщетно взывая к божествам, которых уже нет в опустевшем мире, и пытаясь разрешить загадку о трёх чашах Юпитера (в одной добро, во второй зло, что же в третьей?). Персонажи мифов возникают словно из его воображения – как призраки прошлого.
Они медленно появляются со всех сторон, выходя из машин, вылезая из багажников, надвигаясь на зрителей из полной темноты с фонариками в руках. Каждый из них выкликает в пустоту своё имя («Я – Мидас», «Я – Мирра, я полюбила своего отца») и начинает рассказывать свою историю, но в нарастающем гуле голосов никого уже невозможно расслышать. Утихомирить всех может только симпатичный бородач с табличкой «Овидий» на груди, который сообщит, стесняясь, что написал эту книгу, и распределит порядок выступлений между героями, окружившими его и нетерпеливо, как первоклассники, тянущими вверх руки.
Для Бобе это уже второй спектакль в Москве и вторая работа с учениками Серебренникова, недавно окончившими Школу-студию МХАТ и составившими теперь «Седьмую студию» МХТ — два года назад он поставил с ними спектакль «Феи». Кажется, главный вклад его партнера Серебренникова в «Метаморфозы» — как раз его ученики, пластичные и всемогущие, устремленные к эксперименту и разговору от первого лица, не знающие никаких преград и запретов и способные работать в любых театральных жанрах. Они, кажется, стали идеальной труппой для Бобе, существующего на стыке всех видов искусства и обладающего невиданной в России режиссёрской свободой.
Его «Метаморфозы» — это и не драматический театр, и не музыкальный, и не пластический, а сложное действо, намеренно совмещающее все возможные на сцене выразительные средства. Монологи актёров, хореография, пение, видеоарт, электронная музыка, многочисленные световые и звуковые эффекты соединяются в спектакле так плотно и гармонично, что нельзя уже определить, где кончается одно и начинается другое.
Бобе использует древние мифы как повод затронуть сразу и темы, актуальные во все времена, и вещи, важные для нас сегодня, как никогда раньше.
Артисты Седьмой студии не перевоплощаются в царей и нимф, а поначалу остаются самими собой, современными парнями и девушками, которые отчего-то решили поговорить об античных мифах.
Актёр, заикаясь, объявляет: «Я — Нарцисс» — и со смешными оборотами излагает сюжет о возлюбившем себя юноше, попутно предлагая зрителям изобразить эхо и желая крепкого здоровья чихающему коллеге.
Лишь потом, когда дело дойдёт до трагической развязки, он в одночасье помрачнеет, прекратит запинаться и заговорит от первого лица. Полезет на гигантскую решётку многометровой высоты, замыкающую сценическое пространство, будет отчаянно ловить руками своё расплывающееся на экране отражение и расшибётся, сорвавшись с перекладины.
«Метаморфозы» всё время балансируют между непосредственной иронией и высокой трагедией, которые неуловимо подменяют друг друга.
Орфей сокрушается, что умершую Эвридику можно поздравить с днём рождения в социальных сетях; стайка нимф, будто школьницы на перемене, перемывающие кости голливудским знаменитостям, обсуждает, кто из богов и героев был геем.
Впрочем, в первой части спектакля, показанной на «Платформе» ещё год назад в формате «work-in-progress» и представлявшей начальный этап постановки, безмятежная воля к жизни оказывается сильнее. Галатея стоит на фоне ослепительно сияющих звёзд и со смехом сжимает в руке бумажного человечка – ребёнка, рождённого от Пигмалиона.
Эвридика падает бездыханно с капота машины, и Орфей едва успевает её подхватить – но на экране они сливаются в поцелуе.
Для царя Мидаса золото оказывается похожей на нефть чёрной жидкостью, которой сплошь загрязняется его тело – но тем радостнее затем ему даётся освобождение от зловредного дара превращать в металл всё, к чему он прикасается.
Но если первая версия «Метаморфоз» была о любви, то второй спектакль стал гораздо жестче. Светлые даже в своей печали истории обрели роковые финалы (все они разыгрываются в конце спектакля, следуя один за другим). Орфей, горюющий по Эвридике, погибает от гнева отвергнутых им вакханок и корчится в муках так, что всё его тело сочится красным с головы до ног. Когда потом в Аиде он снова встречает возлюбленную, то от его объятий и она вся покрывается кровью. Мидаса, оскорбившего Аполлона, награждают ослиными ушами – и на его висках проявляются зияющие раны.
Страшнее всего один из немногих эпизодов, которые были добавлены в спектакль только теперь, к премьере. Актриса Екатерина Стеблина рассказывает историю Прокны и Филомелы – обманутой жены и её сестры, изнасилованной её мужем. Когда Прокна кормит супруга их собственным сыном, на зрителей надвигаются девушки в окровавленных белых платьях, с безумным смехом поедая живые цветы, а мальчик медленно проходит на заднем плане, голый и истерзанный без единого живого места; Прокне остаётся только издать оргиастический вопль.
«Метаморфозы» погружаются в беспощадный натурализм, но актёры наделяют его подлинно трагической глубиной и не дают исчезнуть очень важным для Бобе философским посылам.
«Метаморфозы» — спектакль экзистенциалистский. И недаром, когда речь заходит о Сизифе, Бобе включает в текст фрагменты из эссе Альбера Камю «Миф о Сизифе». Герой сам произносит слова французского философа о том, что Сизифа следует представлять себе счастливым и камень считать его достоянием – но в следующую секунду оказывается раздавлен в лобовом столкновении двух разбитых машин. Это та же раздвоенность между жизнью и смертью, страданием и надеждой, которую испытывает придуманный режиссёром и драматургом человек-полутварь.
В «Метаморфозах» речь идёт о пограничном состоянии, в котором уже давно оказались все родившиеся в XX веке, до сих пор не могущие из него выбраться. Состоянии, когда прошлое исчезло, будущее не пришло, а настоящего как бы и нет, потому что оно течёт в бесполезном ожидании, что наконец заново родятся потерянные истины и воскреснут умершие боги.
Герой спектакля в исполнении Никиты Кукушкина устаёт ждать, прекращает беспочвенные мольбы и в финале с ожесточённым спокойствием утверждает: в третьей чаше Юпитера – тоже зло.
