Газета.Ru в Telegram
Новые комментарии +

Преуменьшающий беду

О 22 июня в частной и государственной памяти

Мои родители – из поколения детей войны: 22 июня 1941 года им было по 13 лет. Семейная историко-социологическая выборка идеальная: папа отправился с бабушкой в деревню в Рязанскую область – подальше от бомбежек Москвы, но, как выяснилось, навстречу наступавшим гитлеровцам (по счастью, немцев довольно быстро выбили из села наши войска); в 1943-м он пытался со своим другом сбежать на фронт, но подростков отловили и они «героями» вернулись в школу; мама в Москве – в коммуналке на улице Горького, затем – в эвакуации; ее брат ушел добровольцем на фронт и погиб; один дед сидел к тому времени уже три года в Коми АССР за то, что в частных разговорах рассуждал о возможности нападения Германии на СССР (из Вожаеля он уже не вернется), другой дед – на фронте, с 1942-го – в 43-й гвардейской латышской дивизии; сестра бабушки – в Ленинграде, она пережила блокаду, двое маленьких детей умерли. Социальная история страны в миниатюре и в разрезе.

22 июня мама помнила до деталей – как детская память восстанавливает запахи разогретого солнцем подмосковного луга, ссадины на коленках, досаду от того, что приходится возвращаться в Москву. И холодное тягостное чувство неопределенности – хуже страха. Последнее чувство было общим – что у ребенка из семьи врага народа, что у товарища Сталина, ставшего жертвой своего неверия в многочисленные донесения разведки и сообщения западных дипломатов (одним из них был Стаффорд Криппс, посол Великобритании в Москве).

Товарищ же Сталин был вынужден быстро проделать путь от одной исторической фразы («Не послать ли ваш источник к е… матери, это не источник, а дезинформатор» – Всеволоду Меркулову в ответ на донесение советского агента в Люфтваффе о дате начала войны) до второй, не менее исторической: «Ленин нам оставил великую страну, а мы ее прос…». Произнесена она была в тот момент, когда делегация высших должностных лиц прибыла на Ближнюю дачу в попытке узнать, куда подевался диктатор, пару суток не подававший признаков жизни. Иосиф Виссарионович решил, что товарищи из Политбюро пришли его арестовывать.

Вождь не любил 9 мая. В 1947 году он отменил празднование Дня Победы. Что уж говорить о 22 июня. Эти даты напоминали ему о позорном ступоре июня, о катастрофе 1941 года, когда страны, захваченные им в соответствии с секретным протоколом пакта Молотова-Риббентропа, оказались не буфером, как он рассчитывал, а территориями, по которым немцы шли с невероятной скоростью, как по маслу. О том, в каком долгу вождь был перед «русским народом», тост за который он поднял в 1945-м, открыто выразив благодарность за то, что его не выгнали из Кремля за неэффективный менеджмент. О том, в каком долгу он перед военачальниками, обеспечившими Победу, в том числе теми, которых он пересажал и поубивал перед войной. Наконец, об иллюзиях большей свободы, которые, по определению Бориса Пастернака, составляли «единственное историческое содержание» той эпохи.

Память о войне понадобилась потом. Она стала клеем нации, на ней держалась легитимность другого вождя – фронтовика Брежнева. В картонном, плакатном, упрощенном виде Великая война осталась клеем нации и теперь. Но редуцировалась до страшного в своем пустозвонстве и историческом беспамятстве «можем повторить».

И тогда, и сейчас 9 мая было важнее 22 июня. Здесь – звон победы и фейерверки, там – страх, неопределенность, ожидание смертей.

С 1966-го Брежнев стал потихоньку превращать войну во все более примитивный плакат и аккуратно реабилитировать Сталина. Все закончится фарсом «Малой земли»: «– Товарищ Суслов, – говорит Брежнев, – а вы читали «Малую землю»? – «Читал, Леонид Ильич, два раза читал! Замечательная книга!» – «Все хвалят, может, и мне почитать?»).

Ради того чтобы не пустить дневники главного советского военного писателя и поэта Константина Симонова «100 суток войны», рассказывавшие в том числе о 1941-м, Главлит приостановил в сентябре 1966-го печать десятой книжки «Нового мира». Орденоносный и президиумный Симонов, в прошлом – искренний сталинист и любимец вождя, вдруг оказался в статусе диссидента. Признавалось недопустимым, что «говоря о злоупотреблении властью и ответственности Сталина за войну и ее жертвы», Симонов писал и «об ответственности общества, когда оно по ходу своей истории вручает слишком обширную власть в руки одного человека». Блестящая формула – умели обобщать советские цензоры и выделять главную мысль из дневникового, иной раз почти репортажного, текста. И началось… Начальник ГлавПУРа генерал Алексей Епишев называет книгу Симонова «недостойной советского писателя». Присоединяются и отделы культуры и пропаганды ЦК. Брежнев на Политбюро: «Симонов заводит нас в какие-то дебри». Напрасно Александр Твардовский пытался доказать свою редакторскую правоту. Во второй раз в истории «Нового мира» тираж номера целиком был уничтожен.

22 июня уж безусловно было для Симонова главной датой. Поводом для того, чтобы думать и сомневаться. Именно в этом и состоит опасность воспоминаний о 22 июня как дате катастрофы и результате просчетов (как, впрочем, и опасность любых военных дневников). Притом, что уж Константин Михайлович умел обходить цензуру – с его-то опытом цензуры при Сталине, когда он первые сомнения в вожде еще осенью 1941-го сумел «упаковать» в якобы любовное стихотворение («Словно смотришь в бинокль перевернутый…»), а в аутентичном виде решился опубликовать его только в 1955-м.

Цензура еще в 1965-м пропустила в одном из самых важных романов писателя «Живые и мертвые» те самые первые сомнения в Сталине, возможно, типичные для военного поколения: «Друзья мои…» – повторяя слова Сталина, прошептал Синцов… Неужели же только такая трагедия, как война, могла вызвать к жизни эти слова и это чувство? Обидная и горькая мысль! Синцов сразу же испуганно отмахнулся от нее, как от мелкой и недостойной, хотя она не была ни той, ни другой. Она была просто непривычной».

И вот от этой мысли стали отмахиваться с 1966-го. Не просто отмахиваются, а считают ее уже практически недопустимой сейчас. Между тем, в романе ведь было написано обо всем – и о неготовности к войне, и о ее ужасном начале («…о возникавших страшных вопросах: почему так вышло и кто виноват?»), и о посаженных военачальниках, которых потом возвращали в действующую армию, и о бегстве начальства в октябре 1941-го из Москвы…

А тут, в 1966-м, в одинаковых выражениях и Епишев, и Брежнев говорили о военных дневниках: «Кому нужна ваша правда?» Леонид Ильич, впрочем, сделал это при личной встрече: «Кому нужна твоя правда? Я и не такое видел. Главное – мы победили».

(Впрочем, авторитет Симонова в результате перевесил: в начале 1970-х дневники появились в «Дружбе народов», а затем вышел и двухтомник «Разные дни войны»).

Но кто бы мог подумать, что в такой же логике наш официоз о войне будет рассуждать и более полувека спустя, когда правда эта все-таки известна?! Только интерпретировать ее и упоминать о ней теперь не очень-то можно по новому законодательству.

Но как можно не упоминать 4 миллиона наших военнопленных первого периода войны? Аресты военачальников, которые шли уже после начала войны (например, будущего маршала Кирилла Мерецкова)? Голод в армии? Позднюю эвакуацию ленинградцев? 2 миллиона до сих пор неизвестных солдат? 70 миллионов оказавшихся на оккупированных территориях? 120 тысяч коллаборационистов, воевавших в армии Власова, оправдывая себя борьбой с «большевизмом»?

Наконец, о том, как сам вождь заигрался в геополитику.

Будущий генералиссимус не делал принципиальных различий между Германией, Англией, Францией. В его теории они были двумя группами капиталистических стран, борющихся между собой за рынки и передел мира. Согласно записям Георгия Димитрова, Сталин в сентябре 1939 года, то есть на пике «дружбы» с Германией, высказывался на этот счет так: «…мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга… Деление капиталистических государств на фашистские и демократические потеряло прежний смысл».

В этой логике советский тиран получал еще один сопутствующий бонус – порабощение Польши: «Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше».

Иными словами, Сталин полагал, что обведет вокруг пальца все империалистические державы и останется «третьим смеющимся», наблюдающим за тем, как капиталисты уничтожают друг друга, расчищая ему дорогу для продвижения мировой революции.

Сталин готовился к войне с Германией, но и не думал о союзе с Британией (и уж тем более с США). Больше того, с 1939 года он рассчитывал «повернуть» Гитлера в сторону Англии. Вождь исходил из того, что война с Гитлером может начаться не раньше середины 1942 года – после того, как Германия расправится с Англией. Двойная выгода: поражение империалистической державы и выигрыш времени в подготовке к войне с Германией. По воспоминаниям Анастаса Микояна, Сталин был уверен в успехе: «А к тому времени мы успешно выполним третью пятилетку, и пусть Гитлер попробует тогда сунуть нос». В сентябре 1941-го Уинстон Черчилль с ощущением правоты мог раздраженно бросить советскому послу Ивану Майскому, начавшему разговоры о втором фронте: «Не забывайте, что каких-нибудь четыре месяца назад мы были один на один с Германией и не знали, с кем будете вы».

А бездарная и «незнаменитая» (А. Твардовский) финская война, убедившая Гитлера в том, что с такой Красной армией вполне успешно можно воевать – стоит только еще в рамках «дружбы» насытиться поставками сырья из СССР…

Не упоминать, не анализировать эти факты? Оглуплять себя?

И ведь на этом пути достигнуты значительные успехи. Достаточно обратиться к социологии.

В 1991 году лишь 21% респондентов ВЦИОМа связывали чрезмерные человеческие потери СССР в Великой Отечественной с внезапностью нападения Германии. Тогда уже прекрасно было известно, что нападение было внезапным для совсем уж неосведомленных людей, но отнюдь не для сталинского истеблишмента. А неподготовленность была связана с тем, что Сталин параноидально оценивал сообщения о примерных, а потом точных датах начала войны как провокации. (Одних только донесений разведки было в марте 1941-го 28, апреле – 51, в мае 43, с 1 по 22 июня – 60!). Но в 2018 году, после нескольких лет массированной мифологизации массового сознания, такой точки зрения придерживалось уже 36% респондентов. Опция «сталинское руководство действовало, не считаясь с жертвами» в 1991-м была выбрана 33% опрошенных, в 2018-м – лишь 9%. 24 процентных пункта – цена утраты объективного исторического знания и результат пропаганды, максимально упрощавшей представления о войне.

Данные еще одного опроса не менее красноречивы: в 2005 году 40% считали причиной неудач Красной армии в первые месяцы войны обескровливание ее руководства сталинскими чистками, в 2019 году такой вариант выбрал лишь 21% респондентов.

Это вполне очевидная сталинизация массовых представлений о войне. А значит, трансмиссия частной семейной памяти прервалась, осталась преимущественно государственная трактовка истории.

И самое страшное и даже патологическое в этом процессе деградации знаний и представлений состоит в том, что Победа в войне противопоставляется правде о репрессиях, солдаты – узникам ГУЛАГа (кстати, не менее 10% вернувшихся из немецкого плена попадали в советские лагеря), георгиевская ленточка – памятным знакам «Последнего адреса». По сути, 9 мая как якобы торжество Сталина противопоставляется 22-му июня как событию, позволяющему его «шельмовать».

Для поколения детей войны все эти противопоставления казались бы дикостью. Потому что война и репрессии – это те беды, которые прошлись катком по их генерации и поколению их родителей. Это те трагедии, которые в своем единстве составляют (точнее, должны составлять) основу памяти нации. И отделять одну часть памяти от другой – кощунственно.

9 мая теряет свой подлинный смысл, если при этом забывать о том, что привело к 22 июня, и что происходило в первые месяцы войны.

Нации нужно избавляться от самогипноза исторической амнезии. Ей нужен, если использовать слова того же Константина Симонова, «камень памяти на шее» о том «самом длинном дне в году». Спустя 30 лет после начала войны, в 1971-м, он написал несколько пронзительных и удивительно мрачных стихотворений. И все – о памяти, в которой не осталось места бравурной картонной восторженности тех, кто «может повторить».

«Преуменьшающий беду,
Чью тяжесть сам он понимает, –
По чуть схватившемуся льду
Бегущего напоминает.
Скользит, подыскивая слово,
Чтоб не сказать – ни «нет», ни «да».
А там, внизу, течет сурово
Истории
тяжелая
вода…»

Новости и материалы
Марочко заявил об уничтожении базы наемников, готовивших теракты в Белгородской области
Овечкин оформил дубль в матче НХЛ
Солдату ВСУ пришлось сдаться в плен российским бойцам из-за некачественного автомата
Российская армия захватила американский бронетранспортер
Врач объяснила, с какого возраста дети начинают видеть сны
Глава минобороны Южной Кореи заявил, что не может дать оценку событиям в Буче
На Украине увидели истребитель МиГ-29 с французской высокоточной бомбой
В Приамурье спасатели начали искать пропавших под завалами на руднике людей
Украинские беспилотники уничтожены над Белгородской и Воронежской областями
Движение грузовиков по Военно-Грузинской дороге приостановлено
В Пакистане произошло землетрясение
Куба сделает прием карт «Мир» обязательным условием для работы всех заведений
Глава «европейских левых» заявил, что пришло время для переговоров по Украине
Российские войска сбили ударный вертолет ВСУ на Артемовском направлении
В Госдуме назвали возможные сроки перехода на прогрессивную систему налогообложения
Вертолет МЧС вылетел для эвакуации спасенных туристов на Камчатке
В Армении заявили о начале демаркации границы с Азербайджаном
Москвичам рассказали о погоде во вторник
Все новости