Церковная безотцовщина

Когда я начал читать новую книгу Александра Архангельского «Бюро проверки», мне показалось сначала: да ведь это та книга, которую я когда-то хотел написать сам, но потом понял, что не смогу. Книга о приходе в церковь гуманитарной молодежи в позднем СССР и о наступившем затем разочаровании. Прямо до деталей совпадала она с тем, что я хотел бы написать — я даже хотел назвать ее «Первый гуманитарный» в честь того корпуса МГУ, где разворачивались события. У Архангельского они разворачиваются как раз на соседнем с нашим этаже.

Правда, при всей достоверности деталей мне не хватало в его книге чувств и переживаний. Я помнил, каково это, когда из унылых комсомольских собраний вступаешь в океан вечности — в церковь. Тебя опрокидывает и тащит океанской волной, мир переворачивается и встает с ног на голову… нет, с головы на ноги. Мир обретает свои подлинные формы, мы возвращались — казалось нам — к своим истокам, к той России, которую у нас отняли большевики, и к той вечности, которую никто не в силах отнять. Как молоды мы были, как искренне любили, как верили… хм, в кого?

И ближе к середине книги мне стало ясно, что именно этот вопрос она и задает: а в кого мы тогда верили? Ответ «в Бога» слишком удобен и расплывчат: слишком по-разному мы Его себе представляли.

Удобнее было найти здесь, в этом мире, духоносного безошибочного старца, к которому можно прижаться, получить от Батюшки все ответы, возложить на него ответственность за всю свою жизнь. Довериться ему.

И тут я понял, что Архангельский рассказывает по-своему ту же историю, что и я в одной из глав своей книги «Островитяне» — она вышла почти одновременно с «Бюро проверки». Это история верующих, которые ищут отца (разумеется, духовного) в стране бесконечной безотцовщины. Отцы пропадали в лагерях и на фронтах, уходили из дома и просто спивались, на место отцов назначали себя вожди, а у нас оставался дикий голод по отцу настоящему, любящему и требовательному одновременно.

И наивно было бы думать, что этим голодом не воспользовался КГБ в условиях, когда старая советская идеология уже никого не убеждала и срочно надо было искать новую, чтобы чем-то подмораживать страну. Почему бы не вспомнить про православие, самодержавие, народность? Работало же оно как-то до 1917 года…

Чекисты манипулировали верующими. Нам легко сегодня рассказывать истории исповедников — героев веры, которые претерпели заключения и казни, но не отреклись от веры. А вот легко ли рассказать истории простачков, которых обвели вокруг пальца? И еще труднее признать, что порой сами верующие — добрые, хорошие, честные люди — охотно поддавались на обман и сами разводили друг друга в поисках непререкаемого Авторитета, который снимет груз ответственности и скажет, как жить. Или даже в попытке стать таким авторитетом...

Мы спорили с моим давним товарищем, можно ли писать о таком. Ведь это значит прикоснуться к ранам хороших людей, которые десятилетиями поддавались на этот морок — да и, в конце концов, может, не спецоперация то была и не чей-то частный обман, а и правда потаенный старец в заволжских лесах, огненный столп с земли до неба?

Так неловко писать про трагедию старшеклассницы, которая обманулась и в поисках чистой любви позволила использовать себя. А теперь она уважаемая женщина в годах, былое прошло, да может, и не было его…

Но как не написать «Бедную Лизу»?! Без нее не будет и «Станционного смотрителя», и всей русской литературы об униженных и оскорбленных, которые сами, пожалуй, не возражают унижающим. Писать, полагаю, необходимо, потому что времена не так уж сильно изменились, равно как и методы манипуляции.

Сегодня я все чаще слышу от тех, кто пришел к вере еще в советские времена (я — в 1986-м году), как сильно изменилась церковь. Мы печалимся, что роль дикторов советского ТВ с их невнятицей за все хорошее у нас и против растленного Запада перешла к официальным церковным спикерам. Что манеры комсомольских активистов переняли активисты православные. Что цензуру теперь вводят от имени чувств верующих. Что заседания Синода по стилистике мало отличаются от пленума ЦК…

Словом, от чего мы уходили в церковь — от душной атмосферы увядающего госкоммунизма — в том мы и оказались по самые ушки. Но попробуем быть честными с самими собой: это церковная жизнь переродилась или мы прозрели? Или, еще точнее, сбылись те чаяния, которые уже тогда цвели в церковной среде, их прежде сдерживала только политика советского государства?

Прекрасно помню диалог на одной кухне времен Черненко: все прогнило, везде развал, скоро это все посыплется. А что же делать? Один из собеседников говорит: «Эх, отдать бы все святейшему патриарху! Вот прямо поставить его во главе всего!» А другой возражает: «Нет, что вы, это не путь, история учит, что...»

Ну вот, сбылись мечты народные. Спор перешел в практическую плоскость, но этот спор — оттуда, с тех самых полудиссидентских кухонек, где мы сидели, из той самой церковной среды позднего СССР, куда мы приходили. Пока есть спрос — будет и предложение.

Есть спрос на «ритуальное обслуживание населения» — значит, будет и оно, для каждой этнической группы в форме традиционной для нее религии. Есть спрос на сильную руку и державную мощь, благословленную свыше — будут рука и мощь под знаком креста или полумесяца. Есть спрос на «того, кто все за нас решит», как пел Высоцкий — будут и те, кто все за всех решает. А если есть спрос на такое православие, о каком говорили, к примеру, о. Александр Мень или о. Александр Шмеман — будет и оно. Удельный вес всех этих разных форм религиозности будет так или иначе связан с объемами этого спроса.

Мы очень долго говорили о «духовности» или «православии», называя этими словами, по сути, разные, порой почти не связанные друг с другом вещи.

Как показывает книга Архангельского, мы все-таки начали с этим разбираться: а что мы, собственно, хотели тогда сказать, чего искали? И это прекрасно, что такой разговор начался — разговор о том, зачем нам нужна церковь и что такое православие не в мистическом, а в земном своем измерении.

Мы много спрашивали друг друга в последнее время: какой должна быть роль мирян в церкви? Вот и один из возможных ответов: вести такой разговор. Вести его под барабанный бой политических новостей, под сводящий скулы протокольный официоз, под повторение банальностей из богословских учебников позапрошлого столетия. Этот разговор необходим, и вести его сегодня смогут только миряне. Надо ли объяснять, почему?