Цивилизация
Последние знаковые смерти нескольких политических деятелей Северного Кавказа (гибель Магомеда Евлоева, убийство Руслала Ямадаева) снова оживили разговоры о «кавказском традиционализме». Этому способствует несколько факторов. Во-первых, политический язык, на котором обсуждают версии и последствия трагических событий. При всем желании его никак нельзя определить как язык постиндустриального общества XXI века. При этом речь идет не о журналистских трактовках, а о заявлениях официальных лиц и их оппонентов. Априори мнения «людей с мест», то есть включенных в местные социумы, вызывают больше доверия.
Президент Чеченской республики Рамзан Кадыров заявил, что убийство Ямадаева, скорее всего, связано с мотивами кровной мести. Глава одного из субъектов Российской Федерации говорит об этом явлении не как о социально-политической аномалии, а как о местной традиции:
«В Чечне убийство человека не прощают никогда. Могут отомстить и через сто лет». Практически параллельно со словами Кадырова в масс-медиа были приведены выдержки из другого заявления, сделанного братом покойного экс-депутата Государственной думы (а также экс-бригадного генерала сепаратистской Ичкерии) Сулимом Ямадаевым: «Я обвиняю Рамзана Кадырова в убийстве моего брата Руслана, и я обещаю отомстить, как только закончится священный месяц Рамадан». Что же касается Ингушетии, то различные интерпретации «кровной мести» клана Евлоевых клану Зязикова являются самой обсуждаемой в СМИ темой.
Во-вторых, нынешние трактовки и версии очень хорошо «ложатся» на те стереотипы и выводы, которые годами формировались советской этнографией, а следовательно, и популяризировались через разного рода публичные лекции, семинары, публикации в научно-популярных изданиях для широкой аудитории. Даже через фильмы — достаточно вспомнить хотя бы знаменитую «Кавказскую пленницу». Так называемый традиционализм был ключевым понятием для школы советского периода, грешившей определенным схематизмом. Подобно тому, как вся история человечества делилась советскими обществоведами на пять формаций, все социумы подразделялись на два вида — «современные» и «традиционные» общества. При этом эти типы рассматривались как устойчивые и внутренне не противоречивые. Этот взгляд был, как ни парадоксально это прозвучит, усвоен западными советологами (это видно даже в работах такого классика западной советологии, как Абдурахман Авторханов, автор знаменитой «Империи Кремля»), а также нынешними российскими специалистами, которые растиражировали эти образы в СМИ.
Ругать журналистов за некоторое упрощение политической этнографии Кавказа было бы неверно. Они, как зеркало, лишь отражают доминирующие представления. И сложно их не отражать, когда из различных республик Северного Кавказа периодически звучат призывы вернуться к «славному прошлому», обратиться к «наследию предков», найти «наш Золотой век».
При этом такие призывы звучат как из уст тех, кто именует себя патриотами и защитниками единства России, так и тех, кто продолжает бороться с «империей зла».
Однако достаточно только выйти за пределы популярных стереотипов и риторики первых лиц северокавказских республик, чтобы понять: с «традиционализмом» не все так однозначно. Кем был при своей жизни Магомед Евлоев? Владельцем веб-сайта «Ингушетия.Ru». И не только владельцем, но и создателем фактически нового для всей России феномена — виртуальной оппозиции, которая группировалась не вокруг «традиционных» для XIX--XX века партийных ячеек, а как сетевая организация. Именно благодаря оппозиционной борьбе через интернет об ингушской светской оппозиции узнали во всем мире (в известном фонде «Джеймстаун» даже в прошлом году провели специальную конференцию), а гибель Евлоева не привела к ее параличу. И где здесь, спрашивается, горский «традиционализм»?
Теперь обратимся к Руслану Ямадаеву. В СМИ не раз сообщалось, что помимо своей политической деятельности погибший активно занимался бизнесом — не только у себя на родине, но и в российской столице. Таким образом, он был вписан в экономические структуры и структуры «повседневности» далеко не горского общества.
Гибель в «Мерседесе» на Смоленской набережной от выстрела наемного киллера, а не на коне в кавказском урочище от пули абрека в социально-этнографическом плане иная смерть. И ее невозможно втиснуть в «традиционалистские» представления.
Возьмем пример из другой области. Организация движения радикальных исламистов на Северном Кавказе. Сейчас мы не будем подробно говорить о мотивах ухода в это политическое течение. Отметим лишь, что среди них в значительной мере присутствуют не традиционные, а современные мотивы, в частности, неудачная попытка вписаться в структуры городского общества после переселения из горских поселений. То есть это следствие вполне «современной тенденции» — урбанизации и модернизации в условиях Северного Кавказа. Вернемся к структуре радикальных исламистов (в СМИ их не вполне корректно называют ваххабитами). Она не опирается на жесткую иерархию или «военно-деспотическую систему». Это сетевая и очень часто «спящая» структура, которая может проявить себя в определенный момент. Таким образом, это структура, работающая по современным правилам, а не по нормам военной культуры имамата Шамиля.
В этой связи достаточно вспомнить две чеченские кампании, в которых в информационной войне «традиционалистские горцы» были намного успешнее, чем представители «современной» ядерной державы. Кстати говоря,
интернет и другие информационные технологи XXI века прекрасно усвоены и исламистами, и сепаратистами. Достаточно взглянуть на их сайты, чтобы осознать: они умеют формировать повестку дня, навязывать ее «современным» игрокам.
Что же касается разговоров о «кровной мести», «кавказских обычаях» и «золотом веке», то надо понимать, что нередко эти конструкции используются, во-первых, как инструменты для формирования политического имиджа и даже для устрашения возможных конкурентов. Во-вторых, это попытка в условиях кризиса легитимности власти (и общероссийской, и, тем паче, региональной), а также в условиях кризиса идентичности (советской уже нет, российская еще не укоренилась, педалирование этнической чревато конфликтами, а для религиозной недостаточно веры) найти точку опоры в прошлом. Эту точку ищут как отдельные люди, так и общественные структуры. Однако до сих пор все попытки создать советы старейшин, тейповые съезды, союзы стариков ни к чему не привели. В двух чеченских кампаниях представители разных тейпов оказывались по разные стороны линии фронта, а призывы старейшин к миру не имели должного результата. Как, впрочем, не привели ни к чему попытки «возродить» в регионах за пределами Северного Кавказа казачество, купечество, дворянство. Миссия невыполнима. Для восстановления «старины» необходимо отказаться от всех — и позитивных, и негативных — достижений советского и имперского периода, что по определению невозможно. Перепрыгивать назад в прошлое получалось только у Герберта Уэллса (и его продолжателей и подражателей) в его «Машине времени». В том же проекте «Чеченская Республика Ичкерия» принимали участие не абстрактные «горцы», а герой войны в Афганистане, советский генерал Джохар Дудаев, и «отличник боевой и политической подготовки», участник «подавления беспорядков» в Вильнюсе 1991 года Аслан Масхадов.
Прав известный российский исламовед Владимир Бобровников, когда говорит, что «дореволюционная мусульманская идентичность кавказских горцев резко и необратимо изменилась в ходе сначала дореволюционных российских реформ второй половины XIX века, а затем коллективизации и советских национально-языковых преобразований 20–50-х годов. Сами «горцы» в большинстве своем уже не горцы, а далекие потомки людей, когда-то живших в горах. Депортации целых народов, переселения горцев на равнину, урбанизация неузнаваемо изменили облик региона. В ходе советской культурной революции местные культуры были секуляризированы. Сейчас в регионе не хватает образованных мулл и кади. Тут нет и юристов, способных разработать постсоветское шариатское законодательство». Не видеть этого как минимум неразумно. Следует также признать, что раз и навсегда этих обычаев и традиций попросту не существует. Та же кровная месть, а также отношение к ней менялись и внутри самого региона, и в разное время у российских и советских властей. И
сегодняшняя кровная месть — это вовсе не то, что было описано писателями и этнографами прошлого как система с очень сложной и проработанной регламентацией действий и мер по отношению к кровникам.
Однако было бы крайностью определять нынешнюю ситуацию на Кавказе как полный успех «современности». Традиционалистская политико-правовая культура не элиминирована окончательно в ходе различных социальных трансформаций. Кавказский регион не единожды переживал модернизационные натиски извне. Приход Российской империи на Кавказ с европейским модернизаторским проектом был для его обитателей не только приобщением к мировой культуре и достижениям науки и техники. Это было также разрушением традиционных социальных устоев, сопряженным с многочисленными человеческими жертвами, вытеснением со «своих земель», русификацией и т. п. Поэтому защита этнической и конфессиональной самости отождествлялась с борьбой против модернизации как чуждого и враждебного влияния. Советский режим продолжил процесс модернизации Кавказа, но, как и до 1917 года, эта модернизация была исключительно инструментальной и поверхностной. А потому жители Кавказа оказались хорошо восприимчивы к чисто внешним проявлениям индустриального общества — железным дорогам, почте, банковскому делу, современным вооружениям. В то же самое время многие политические достижения современности (демократия, культура компромисса и согласования, «обывательские» структуры повседневности) оказались ими не вполне усвоены. Институционализация этничности в советский период создавала предпосылки для формирования самостоятельных и закрытых этнонациональных элит. Постепенное ослабление позиций центральной власти, этнократизация местных элит вкупе с малой хозяйственно-экономической эффективностью региональной экономики создавали предпосылки для архаизации региона.
Все постсоветские конфликты начинались с обращения к прошлому, их идеология «исторична» и ориентирована на политические традиции. Большое значение в политической культуре региона играет так называемый регионализм. Под «регионализмом» в данном случае понимается клановая солидарность, возникающая на определенной региональной основе. А потому
главными целями региональных элит является не развитие и движение вперед, а сохранение и воспроизведение существующего порядка вещей, защита «своего пространства» от внешних посягательств, включая и Москву. При этом реформа и модернизация воспринимаются правящими режимами как угроза разрушения социального мира и гармонии.
Нельзя не видеть также, как клановые связи (хотя эти кланы — это не тейпы XVIII века!) сегодня вторгаются в формально-правовую сферу (законодательство) и экономику, изменяя в собственных интересах действующие правила игры. Сегодняшний Кавказ, таким образом, представляет собой «многосоставное», или «конгломератное», общество, в котором современность и традиционализм сосуществуют, взаимно дополняя друг друга.
Разумеется, кавказский регион новейшего времени никоим образом не воспроизводит Кавказ XVIII — начала XIX столетий. Вместе с тем технически и экономически модернизированный регион в социально-политическом и правовом плане во многом подвержен традициям. Данное противоречие — необходимость комплексных преобразований и невозможность радикального изменения привычного уклада — является угрозой стабильности и безопасности в регионе.
