Цивилизация
Главная идеологема последнего десятилетия – лихие девяностые как виновники всех наших бед. Сам эпитет «лихие» (вкупе с грезами о сильной руке и фактической реабилитацией Сталина) служил опознавательным знаком для племени шустрых пропагандистов. На столь зыбком строительном материале возводилось здание сегодняшней стабильности.
Но вот умер Черномырдин, и непрочный фундамент стал рушиться там, где на него надеялись больше всего, — в публичном пространстве, то есть непосредственно в телевизоре. Похороны проходили в прямом эфире, возможность молвить прощальное слово дали каждому желающему – от Медведева с Путиным до родственников и земляков Виктора Степановича. Главной мыслью всех без исключения речей стала мысль о том, что именно в девяностые была спасена страна, именно тогда закладывалось ее нынешнее благополучие.
Другое дело, что, прощаясь с одним мифом, на наших глазах тотчас принялся материализоваться другой миф. Первым человеком девяностых назначен Черномырдин. В дни прощания о Ельцине и Гайдаре вспомнила только Наина Иосифовна, назвав Виктора Степановича третьим и последним ушедшим политическим исполином ушедшей эпохи. Остальные выступающие и соболезнующие эти полуопальные имена старались не вспоминать. Впрочем, вполне возможно, что тут дело не в политике, а жанре общественной панихиды. Как бы то ни было, с Черномырдиным прощались достойно. На свет не вытаскивались подробности его болезни, камеры телеоператоров не стремились заглянуть поглубже в могилу, как было с Ельциным. Разве что Сергей Брилев в своих подробных комментариях был излишне болтлив, фамильярен и не сумел найти подобающей интонации. Правда, пышность похорон многих смутила. Но ведь еще с пушкинских времен известно: «Они любить умеют только мертвых».
На самом деле важно не то, как хоронили Черномырдина, а то, как он жил, развивался, самосовершенствовался. И тут ему действительно нет равных. Телевизионный образ раннего Виктора Степановича — эдакий парубок с чубом, основательный, домовитый, веселый. Всё у него хорошо получается: и на гармошке играть, и гусей кормить, и картошку жарить, и политикой заниматься. А в последние годы перед зрителем предстал уже совсем другой Черномырдин. Простоватый красный директор стал интеллигентом. Он очень изменился не только внешне (безукоризненный костюм, очки в тонкой дорогой оправе, изящные часы), но и внутренне. Даже за фирменным косноязычием угадывался масштаб неординарной личности. Его мировоззрение наиболее полно было продемонстрировано в одиозном проекте «Имя Россия». Для меня Виктор Степанович обернулся самым интересным персонажем проекта. Хотя бы потому, что, в отличие от прочих одиннадцати знаменитостей, серьезно к нему подготовился и пропустил, как всё, что делал, через сердце. Его герой русской истории — Петр I. Своего «подопечного» он защищал вдохновенно, не без постмодернистского лукавства. Помню начало выступления В. Ч.: «Петр первым в России понял, что нужно учиться, учиться и еще раз учиться». Остальным заседателям речи оратора явно не понравились. Они, похоже, перепутали императора с Чубайсом, который всегда во всем виноват. Михалков отчитал Петра за пропасть между интеллигенцией и народом, а тогдашний митрополит Кирилл сурово припечатал: он цивилизационно сдал Россию, ставшую западным придатком. Черномырдин полемизировал с коллегами страстно, демонстрируя умение мыслить широко, историософски.
Он и в последних своих интервью сумел сказать очень важные для нас слова. В который раз возвращаясь к теме теракта в Буденновске и к телефонному разговору с Басаевым в прямом эфире, В. Ч. не уставал повторять: «Я всё правильно сделал. Если бы заложников было не 2000 человек, а 20, я бы сделал точно так же. Государство должно защищать каждого, а иначе для чего оно нужно?»
На следующий день телеканалы облетела весть о покушении на жизнь журналиста Олега Кашина. Риторический вопрос, заданный Черномырдиным, обрел новое звучание.
