Растворение в земле

После всего, что произошло, боишься ли ты смерти? Не бойся. Стыдно бояться ее. В ней нет зла. Я бродил по реанимационным отделениям, склонялся и слушал, как угасает короткое дыхание героиновых красавиц. Я держал за руку безумного старика, когда остановилось его сердце. В турецком городе Гельджик я видел человека, которому землетрясение придавило бетонной плитой бедро. Человек был жив, и только правая нога его была мертва. Он кричал, звал на помощь. Но когда спасатели подняли плиту, трупный яд, скопившийся в ноге, побежал по венам, и человек умер. В одночасье. Другую бетонную плиту я своими руками помогал поднимать на развалинах одного из московских домов. И своими глазами видел под этой плитой раздавленных мужчину, женщину и младенца. Они лежали обнявшись — голые и влюбленные.
       За последний год я похоронил столько политических деятелей, артистов, солдат, сколько хоронят разве только гробокопатели. Я выучил заупокойную службу наизусть, но православные проповеди о бессмертии души не уняли тогда моего страха. Ведь я хотел, чтобы бессмертной была не только душа, но и тело.
       В детстве я читал стихотворение. Оно называлось «Джон Ячменное Зерно». Сейчас, если бы я стал переводить его на русский язык, то назвал бы «Солдат Иван Водкин». История такая. Джон Ячменное Зерно убит и похоронен. Но следующей же весной он проходит сквозь землю и зеленеет веселыми всходами. Тогда враги срезают его острым серпом, молотят железным цепом, крошат в труху, варят в кипятке, запирают в бочке и потом выпивают, радуясь своей победе над Джоном. Думаешь, Джон умер? Нет, он шумит в головах врагов, они плачут, смеются и поют, потому что веселый Джон теперь внутри них.
       Лучше этого стихотворения я не могу объяснить, как связаны в моем мозгу любовь к родной земле, страсть к пьянству и уверенность в бессмертии.
       Частое созерцание мертвых тел, истерики и депрессии по этому поводу неминуемо должны были привести меня либо к сумасшествию, либо к спокойному пониманию того, что я не более чем кусок земли. И поэтому бессмертен.
       За тридцать лет моей жизни уже довольно много родных, друзей, кумиров и врагов стали просто землей. Уже сейчас там, где я закопал в детстве любимую собаку, выросло большое дерево. Дачный сосед хотел было это дерево спилить, но я не позволил — это же моя собака. На следующий год дерево засохло само. Землей стало уже довольно много моей любви, ненависти, нежности, злобы. Если мне удастся прожить еще лет сорок, землей станут постепенно и все остальные мои чувства. Умирать будет не страшно.
       Жизнью я называю умение не только умирать и возрождаться, свойственное всему включая камни, но и умение одновременно следить за этим как бы немного со стороны. Однако же дело в том, что с годами я все больше и больше люблю землю, все больше и больше сомневаюсь в смысле своих человеческих дел, а потому все меньше и меньше боюсь раствориться в земле.
       Давай, пусть из меня растет что-нибудь. Землепашец, сей хлеб и прячь от налоговой службы. Баба, рожай сына и не пускай в армию. Это наша земля, не потому что мы продаем ее недра или елозим по ней танками, а потому что мы в нее ляжем. Это наше море, потому что мы в него уже легли. Я нашел на земле упавшего стрижа, подкинул в воздух. Птица полетела и растворилась в небе. Теперь это наше небо.
       Я, конечно, при случае не подам руки ни одному из политических деятелей, которых показывают по телевизору, но не потому, что боюсь, как бы они меня не убили, и не потому, что они убили уже многих других вроде меня. Я не подам им руки, потому что они притворяются президентами, генералами, министрами, спикерами, лидерами фракций. Потому что угрожают людям смертью, которая естественна, как вода в ручье, и вымогают у людей деньги и почести, неестественные, как если бы вода вдруг стала сухой и рассыпчатой.
       Помнишь, еще вчера мы хотели призвать виновных в гибели подводной лодки к ответу. Ничего, ответят все до единого. Генералу или президенту умирать куда страшнее и обиднее, чем простому человеку. Большой пузырь лопается звонче маленького. Подумай, ведь если они так боялись потерять какие-то там всего лишь должности, звездочки и проценты рейтинга, то как же, наверное, по-шакальи боятся потерять жизнь.
       Пожизненный президент Финляндии Урхо Кекконен решил как-то составить завещание и написал: «Если я умру…» И умер без всяких «если». Давно подмечено, что тиранам умирать страшнее всех — они теряют весь мир. И наоборот — частое созерцание смерти научило меня отказываться от всего, что придется потерять. Постепенно я перестал гордиться успешной журналистской карьерой, мне наплевать, на какой я езжу машине, я стал безразличен к шмоткам, я не ревную жену, если сын меня не слушается, я радуюсь. Только имя еще привязывает меня. Уходя в землю, я оставлю его на пороге.