Цивилизация
Годовщины «революции роз» и «оранжевой революции», отпразднованные властями Грузии и Украины и их сторонниками, вызвали разную реакцию за пределами этих стран. Эта реакция соответствовала восприятию самих событий в Тбилиси-03 и Киеве-04 на Западе и в России. Для западного массового сознания «цветные» революции — это мирные восстания сторонников демократии западного типа против авторитарных постсоветских режимов. В восприятии среднего россиянина случившееся — инспирированные Западом выступления русофобов-националистов, стремящихся подорвать влияние Москвы в ближнем зарубежье и заменить его западным. Возникли два противоположных мифа о «цветных революциях», каждый их которых, очевидно, содержит изрядно окарикатуренную часть правды. В том числе и правды о том, что события в двух странах СНГ, несомненно, имели кое-что общее с подъемом национализма на постсоветском пространстве. А этот подъем, в свою очередь, стал частью новой националистической волны в Европе. Волна эта, впрочем, далеко не первая.
За последние сто лет национализм по меньшей мере трижды был «мэйнстримом» европейской политики.
После Первой мировой войны его подъем привел к распаду нескольких великих империй в центре и на востоке Европы (Австро-Венгрия, Османская империя), и появлению на их месте конгломерата небольших национальных государств. Поскольку «версальская система», созданная Западом, жестко разделила Европу на победителей и побежденных, национализм последних принял крайние, радикальные формы — фашистскую и нацистскую. Эта новая волна национализма стала одной из причин Второй мировой — хотя, конечно, далеко не единственной причиной.
После 1945 года для националистов в Европе настали не лучшие времена. Западная часть Старого Света, заслонившись от коммунистов атомным «зонтиком», предоставленным США, начала помаленьку интегрироваться, первоначально исходя лишь из экономических интересов западноевропейских стран.
Экономическая интеграция, однако, потянула за собой политическую, и обе не оставляли места для нового подъема национализма.
В результате тот изрядно «полинял» и либо вписался в рамки либерально-демократической политической культуры, либо сместился на ее окраину, пробавляясь на выборах голосами протестного электората. В странах же восточного блока тем временем торжествовал коммунистический интернационализм, осторожно разбавляемый тут и там национальной спецификой (Югославия при Тито, Румыния при Чаушеску, Польша при Гомулке и др.).
Падение «железного занавеса» стало благословением для националистических движений на востоке Европы.
Национализм использовался как естественный противовес поверженному коммунизму и одновременно как основа новой идентичности государств, возникших на руинах соцлагеря. Интенсивность третьей волны современного национализма, однако, была неодинаковой в разных регионах Европы. Если бывшую Югославию эта волна захлестнула полностью, итогом чего стали 200 тысяч погибших в балканских войнах 90-х годов, то чуть севернее, в Центральной Европе, посткоммунистический национализм оказался довольно мягким и не отличался такой агрессивностью, как в межвоенную эпоху. Главную роль здесь, видимо, сыграла прозападная ориентация центральноевропейских стран, их стремление вписаться в евросоюзовский проект, ненационалистический по духу.
В бывшем СССР ситуация складывалась несколько иначе. Поначалу переменами воспользовались «классические» националисты, ведомые радикально настроенной интеллигенцией. Многие ее лидеры (Гамсахурдиа в Грузии, Тер-Петросян в Армении, Эльчибей в Азербайджане) на некоторое время возглавили свои страны.
Однако в большинстве случаев национальные лозунги использовала в своих интересах бывшая советская номенклатура, успешно оседлавшая националистическую волну.
Именно так поднялись наверх первые президенты Украины (Кравчук), Молдавии (Снегур), среднеазиатских республик. В некоторых случаях «проверенным кадрам» пришлось чуть-чуть подождать, но затем они уверенно отстранили от власти не оправдавших надежд лидеров националистических движений. Именно так вернулись в большую политику Шеварднадзе (1992) и Алиев (1993). В России и Белоруссии в тот период и вовсе обошлось без власти националистов. В первом случае они (в союзе с радикальными левыми) оказались побеждены в столкновении с режимом Ельцина в 1993 году. Во втором у националистов не оказалось достаточной поддержки среди населения, а в 1994-м, после неожиданного взлета Лукашенко, руль белорусской государственности был переложен совсем в другую сторону.
Середина и конец 90-х явились на востоке Европы временем некоторого исторического затишья. Балканы приходили в себя после кровавой бани. Центральная Европа медленно, но верно сближалась с Западом.
В странах СНГ по большей части царил постсоветизм с его обманчивой свободой и стабильной нестабильностью, при которой прошлое старались забыть, а о будущем не думать.
Ситуация стала довольно быстро меняться лишь в нынешнем десятилетии. Случилось так, что в 2003–2004 годах наложились друг на друга сразу несколько важных процессов. Во-первых, в России начался кризис разочарования, связанный с пробуксовкой внутренней и внешней политики президента Путина и угасанием надежд части общества на быструю модернизацию страны, которые существовали в момент его прихода к власти. Во-вторых, в странах СНГ обострилось соперничество старых и новых группировок постсоветской элиты. В-третьих, Евросоюз, с одной стороны, начал «переваривать» 10 присоединившихся к нему государств (в том числе 8 бывших соцстран), с другой же — вступил в полосу серьезного ценностного кризиса.
Во всех трех случаях энергия национализма послужила топливом, разжигавшим огонь политических конфликтов. Однако в отличие от третьей (начала 90-х) волны национализма, по преимуществу антикоммунистической, нынешняя, четвертая, отличается разнонаправленностью. Поэтому, будучи симптомами одной болезни — кризиса европейских интеграционных проектов (ЕС и СНГ) и идентичностей, националистические движения в разных концах Европы преследуют разные цели и имеют неодинаковую геополитическую ориентацию. Так, в Западной Европе речь идет о противодействии национальных политических элит и мобилизованной ими части общества наднациональной евроэлите, которая сложилась в 90-е годы и попыталась ускоренными темпами превратить ЕС в федерацию, в «Соединенные Штаты Европы». Отсюда провал проекта Евроконституции на референдумах во Франции и Голландии. В Центральной Европе (новые члены ЕС) к этому добавляется стремление обезопасить себя от чрезмерного доминирования «старых» европейцев. Отсюда, в частности, победа националистов на парламентских и президентских выборах в Польше. Отсюда же стремление «новых» европейцев к тесному союзу с США.
Национализм «цветных революций» — следствие формирования наций в странах СНГ.
Процесс этот еще далек от завершения, и в случае с Грузией и Украиной можно говорить скорее о заявке на право называться нациями, чем о появлении оных наций как свершившемся факте. (Под нацией понимается социально-политическая общность, формирующаяся на базе определенной культуры, а не общность сугубо этническая и культурно-языковая.) Поскольку всякий национализм противоположен имперскому принципу (империи возникают на базе иных, универсалистских, наднациональных идей), национализм «цветных революций» не мог не быть антироссийским. Ведь Россия по-прежнему олицетворяет в соседних с нею странах бывшую метрополию. Ну а поскольку национализм использовался творцами «цветных революций» для решения собственных внутри- и внешнеполитических задач, немудрено, что нередко он подогревался искусственно, приобретая карикатурно-истерический оттенок.
В некоторых случаях можно говорить о необычных формах постсоветского национализма. В качестве его творцов выступают силы, которые изначально были далеки и даже враждебны национализму традиционному, — например, молдавские «еврокоммунисты» Воронина или белорусский режим Лукашенко. Однако и в этом случае подъем национал-патриотических настроений сопровождается бoльшим (Молдавия) или меньшим (Белоруссия), но явственным ухудшением отношений с Россией. Можно утверждать, что националистическая волна в ближнем зарубежье является продолжением волны предыдущей, начала 90-х. Характерно, что, как и тогда, нынешний эсэнговский национализм носит прозападный характер. (Исключение — Белоруссия, где за сближение с Западом выступают как раз националисты-оппозиционеры, а не пролукашенковские национал-патриоты.)
В Западной и Центральной Европе националисты бегут от Брюсселя, в постсоветских странах они, напротив, бегут к нему.
Наконец, в России националистические идеи тоже обретают всё большую популярность — во многом в качестве реакции на внутренние проблемы страны (терроризм, ситуация на Кавказе, рост числа иммигрантов) и на внешнеполитическую ситуацию, в том числе «цветные революции». В этом смысле русский национализм перекликается с национализмом западноевропейским (судя по всему, недавние беспорядки во Франции приведут к росту популярности националистических сил в этой и соседних странах).
Однако спецификой русского национализма остается имперская ностальгия, что приводит его сторонников к непримиримому противоречию.
Их стремление создать «Россию для русских» (или, по крайней мере, Россию, в которой русский народ и его культура явно и официально доминируют над культурами, а то и политическими правами этнических меньшинств) сочетается с желанием рано или поздно расширить такую Россию за пределы нынешней РФ. Там, однако, обитают народы, которые в большинстве своем уже не ассоциируют себя с русскоцентричными имперскими проектами, а свое будущее — с политическими образованиями со столицей в Москве. К тому же эти народы сами переживают фазу национального строительства, что делает их особенно чувствительными к любым декларациям о восстановлении империи. Отсюда нарастающее политическое напряжение на постсоветском пространстве. Оно усугубляется экономической ситуацией (энергетическая зависимость Восточной Европы и части ближнего зарубежья от России) и влиянием внешних сил. (Было бы глупо отрицать стремление США и Евросоюза добиться создания пояса дружественных им стран вдоль западных и южных границ России, равно как и желание Москвы не допустить этого.)
Что получается в итоге? Похоже, после интеграционной эйфории конца 80-х — 90-х годов, когда говорили то о ликвидации всех военно-политических блоков, то о «большой Европе от Атлантики до Урала», то, наоборот, об успешной конкуренции, которую составит СНГ Евросоюзу, — после всех этих утопических надежд и реальных, но более скромных достижений в Европу пришло время разделения. Европейцы, что западные, что центральные, что восточные, не готовы пока к растворению пусть даже в самых радужных объединительных проектах и предпочитают держаться своего, старого, знакомого, кажущегося столь естественным, — национальной идентичности и созданного на ее базе государства. Центробежные тенденции, однако, уравновешиваются общностью экономических интересов и плотной паутиной хозяйственных и культурных связей, соединяющих разные части Старого Света.
В такой ситуации время разделения явно не будет вечным, но может оказаться достаточно долгим.
Ведь мышление большинства людей, в том числе принимающих ответственные политические решения, оперирует, прежде всего, категориями национальных государств, их интересов и взаимоотношений.
<1>Перестав быть основополагающей экономической и — в меньшей степени — политической единицей современного мира, национальное государство по-прежнему первенствует в области социально-психологической. В этом смысле оно напоминает традиционную семью: сколько бы ни говорили о ее кризисе, реальных альтернатив семье, дающих человеку возможность преодолеть одиночество и продолжить себя в потомках, пока не найдено.
Нация и создаваемое ею государство традиционно воспринимаются как большая семья, хоть далеко не все такие «семьи» благополучны, а некоторые так и не могут определиться, кто из их членов «родной», а кто «пасынок».
Однако недооценивать силу национальной традиции и идеологии национализма нельзя. Иное дело — удерживать эту силу в рамках, не позволяющих ей превратить нынешнее европейское время разделения в очередную эпоху полного разъединения и конфликтов.
