Цивилизация
Появившиеся сообщения о работе группы Шувалова, находящейся в тесном контакте с реанимированным под водительством Эльвиры Набиуллиной Центром стратегических разработок, над пятью программами социального развития страны свидетельствуют о некоторой конкретизации летних пропагандистских выступлений Владимира Путина, обозначивших три приоритета — удвоение ВВП, модернизацию армии, борьбу с бедностью. Именно пропагандистских, а не программных — программа предусматривает определение не только целей, но и средств их достижения, а также смысла самих целей.
Жилищное строительство, образование, здравоохранение, модернизация армии и перемены участи Калининградской области — это прекрасно, кто ж спорит. Но уж как-то слишком разнопорядково. В том, что касается армии, дело, похоже, ограничится лишь дальнейшей милитаризацией бюджета. Но дело даже не в этом, а в том, что так и остался пропагандистским основной путинский тезис — удвоение ВВП, бурный экономический рост. В речах политиков появился новый оборот — «президент поставил задачу удвоить ВВП», но никто не может ответить, почему удвоить, а не утроить. Во имя чего? Что из этого удвоения следует? Кто воспользуется его результатами?
Молчание в ответ на эти вопросы свидетельствует, что лица и структуры, управляющие страной, не отдают себе отчета в том, что наблюдаемый экономический рост — это исторический вызов.
Они не понимают, что рост является не средством чудесного автоматического решения всех национальных и социальных задач, а источником повышенной напряженности, фактором риска, а при неблагоприятных обстоятельствах он может стать и угрозой стабильности.
Рост — это вовсе не заполнение неизвестно где находящихся «закромов родины», а повседневное, ежеминутное усложнение реальности, о каких бы сферах жизни ни шла речь, а значит, и усложнение задач управленческих, властных, стратегических.
Русские революции прошлого столетия вовсе не сопровождались экономическим упадком, напротив, они были порождены теми диспропорциями общественного устройства и развития, которые породил экономический рост. Сейчас, как и тогда, нарастает беспокойство вовсе не усилением государства, а его ослаблением и размыванием. Высшая государственная власть вызывает все более тревожные культурные ассоциации петербургского происхождения — нечто расплывчатое, водянистое, двусмысленное: туманы там; подпоручики, кои являются «лицами, фигур не имеющими»; наконец, странная история в семействе Аблеуховых.
Воспоминание о временах азефовщины весьма уместно. В последние годы мы наблюдаем попытки совместить элементы прежних политических культур — от самодержавия до брежневщины — в мозаику, которой заменяется создание чего-то принципиально нового, нацеленного в будущее. Ретроспектива замещает перспективу. А параллели с современностью напрашиваются сами собой — иначе и не стоило бы возвращаться к опыту национальной катастрофы. А в нем наиболее интересно то, что государственное развитие не находится в прямой зависимости от развития экономического. Русская смута начала прошлого века проходила на фоне впечатляющих экономических успехов. Годы, предшествовавшие первой мировой войне, характеризовались упрочением финансовой системы, промышленным ростом, хорошими урожаями, наконец. Однако претензии России на статус великой державы, выразившиеся в ее вступлении в войну, никоим образом не подкреплялись положением в армии и государстве.
Существо кризиса самодержавия в начале двадцатого столетия — в отчуждении власти от государства, распределение ее по мелким властным группировкам и центрам, что мы наблюдаем и сейчас.
Но был другой индикатор общественного нездоровья — отсутствие в обществе должного уровня нетерпимости к экстремизму, доставшееся в наследство еще со времен революционных демократов. Русская общественно-религиозная мысль, литература, журналистика начала века выказывали полное отсутствие эстетического иммунитета к экстремизму. Общественное мнение не только не отторгало экстремизм — оно производило его в ранг одного из высших достижений мысли и культуры.
~Нечто подобное наблюдается и в современной России, где политический экстремизм не только не отторгается интеллектуальным и культурным сообществом, но и прямо им поощряется. Для России всегда было характерно сращивание спецслужб с политическим экстремизмом. А сейчас мы наблюдаем, что на население воздействуют вполне определенным, сугубо иррациональным образом. Предполагается, что оно должно возрадоваться не от осуществления принципа «отнять и поделить», а просто от того, что у кого-то отнимается нечто. И потому никто не удовлетворится добровольной финразверсткой РСПП.
Но экономический рост, вовсе не сводимый к экономике, поставит перед страной самые серьезные задачи и вызовет у части российской публики — причем части платежеспособной — желание сменить на политической сцене и роли, и сценарии, и режиссеров с актерами. Уже сейчас движения хочется, событий, пластики, а не статичных сцен. А вот резервом творческого роста нынешней труппы, кажется, становится массовка, которая может разнести весь театр.
