Цивилизация
Ингмар Бергман говорил, что весь его кинематограф происходит из детской туфельки. А еще у него была очень честная формула человеческого счастья: хорошее здоровье и плохая память.
Ингмар Бергман и Микеланджело Антониони. На двоих им было 184 года — намного больше, чем кинематографу, и даже больше, чем фотографии. Два великих режиссера, своей жизнью в профессии доказавших возможность существования кино в качестве искусства, а не набора совершенствующихся технологий, ушли от нас друг за другом. Оба избыли земной срок до последнего мгновения, умерли от старости и не дают поводов говорить о себе, как о Пушкине с Байроном или, допустим, если приводить пример из мира кино, о Фассбиндере: мол, если бы они прожили подольше, могли бы сотворить такое… Незаконченные, оборванные жизни дают пищу для фантазий и домыслов. А что мы можем сказать про смысл жизней во всех отношениях законченных, состоявшихся, воплощенных?
Задним числом кажется, что Бергман и Антониони снимали кино с такой скоростью и таким образом, будто были уверены в своей долгой жизни. Это вам не Фассбиндер, снявший 15 или 16 полнометражных фильмов за свои 36 лет. Они «жить не торопились и чувствовать не спешили». В своих работах эти мастера словно специально отставали от хода времени и тем самым опережали время, заглядывая в очень медленную (куда ей торопиться?) вечность. Оба исследовали — причем как своей работой, так и личной судьбой — главный сюжет жизни каждого из нас: одиночество как заданное условие бытия и постоянные попытки вырваться из него. Именно поэтому собственно фабула в их фильмах, как и в фильмах других великих режиссеров, вторична. В таком кино, как и в по-настоящему глубокой литературе, чудо и смысл возникают не в словах и кадрах, не в самом действии, а между ними, в ощущении читателя и зрителя от этих кадров, действий, слов.
Меня всегда поражала изначальная подмена понятий в кино. То, что называется «остросюжетными» фильмами, на самом деле как раз «тупосюжетные». Кино, смысл которого по-тупому исчерпывается показанной нам конкретной историей. Эта история может захватывать, вызывать смех и слезы, может позволить нам отдохнуть, но она не имеет никакого отношения лично к нам. Кино Бергмана, Антониони, Феллини едва ли дает нам возможность отдохнуть, но это всегда кино про нашу жизнь.
Настоящий реализм в искусстве — это ведь не показ крупным планом реально капающих слез из глаз или прибытия реального поезда на реальный вокзал.
Это провокация зрителя на наши настоящие мысли и чувства, не замутненные набором социальных масок, в которых мы проводим подавляющее большинство времени на Земле.
В каком-то гламурном журнале несколько лет я назад увидел замечательную фотографию: Ингмар Бергман на острове Форё в Балтийском море, где он последние годы жил почти один, где у него был свой личный стул, вмонтированный в пирс, был сфотографирован в окружении всех своих жен, детей, внуков и правнуков. Раз в год все они приезжали к нему. Пять жен, девять детей, бесчисленные внуки и правнуки — вот они, герои фильмов и смысл жизни мастера.
Ингмар Бергман и Микеланджело Антониони снимали все свои фильмы про одно и то же — про личную жизнь, свою и каждую. Есть только два глобальных способа настоящего творчества — разбираться в себе, чтобы разобраться в мире, или разбираться в мире, чтобы разобраться в себе. Бергман с Антониони выбирали первый, а например, Эйзенштейн с Тарковским — скорее, второй.
В том-то и фокус, что все эти великие — такие же люди, как и мы. Просто их рефлексия (кстати, по тем же поводам, что и наша с вами, — из-за любви, старения, собственной бездарности и нереализованности) оформляется в произведения искусства, сборники уникального опыта страдающей человеческой души. В том-то и чудо, что из этой самой детской туфельки, надетой на крошечную ножку начинающегося человека, возникаем мы — неповторимые, разные, одинаково беззащитные перед вызовами судьбы.
Мысль о том, что таланты метко стреляют по целям, которые видят все, а гении — по целям, которых не видит никто, верна лишь отчасти.
Набор целей у нас весьма ограничен, но понять это, даже не правильно ответить, а правильно спросить, дано немногим.
Смерть сообщает жизни нежность и хрупкость детской туфельки. Из этой хрупкости, из постоянной возможности моментально все разрушить и невозможности воссоздать непоправимо разрушенное, из жалости к себе и через нее жалости к миру возникают все наши настоящие чувства. А также настоящее кино, настоящая живопись, настоящая музыка, настоящая литература.
Законченные и воплощенные жизни двух настоящих мастеров совсем нового по меркам человеческой истории искусства кино, оказывается, говорят нам об одной самой простой и самой сложной вещи: во что бы то ни стало, в любых обстоятельствах, пока хватает хорошего здоровья и плохой памяти или если хорошая память делает плохим здоровье, надо стараться быть настоящим. Пытаться понять себя и в этой, скорее всего, обреченной на неудачу попытке быть собой. Неважно, талантлив ты или бездарен. Никто из нас не обязан оставлять след на Земле. Но помнить, что наша жизнь — всего лишь затянувшееся у каждого на отмеренный ему срок приключение беззащитной, нежной, не способной причинить никому зла детской туфельки, желательно каждому.
