Что делать с сыном

«Ну, и что мне делать с мальчиком? Покупать ему иностранный паспорт? Ну, что?» — огорошила меня вчера вечером приятельница, не успела я переступить порог ее дома.
       Какой паспорт? Что случилось с ее сыном? Я ничего не поняла. Она  мотнула головой в сторону работающего телевизора. Там хоронили омоновцев. Понятно. Случилась война, ее сыну 15 лет, его могут забрать в армию и отправить на войну. У нее второго сына нет, да и дочери тоже. Он – один.
       Честное слово, я не хотела писать о войне, но никуда не деться.
       Через день на экране похороны. Страна превращается в огромный траурный зал. Рядом с гробом стоит мать. Ей примерно столько же лет, сколько мне. Снова рожать, скорее всего, уже поздно. И даже если у нее еще есть дети, она хоронит своего единственного. Рядом на полу, уткнув голову в колени, сидит молодая девушка. Каждый погибший мальчик – это несостоявшаяся семья, прерванная любовь, не рожденный ребенок.
       Мы через день хороним свой генофонд. Или калечим его. Никто, включая Путина, не может сегодня сказать, чем закончится эта война, закончится ли вообще и если да, то как и когда. Но психологам не надо ждать ее окончания, чтобы объяснить на примере нашей и не нашей истории, что с войны люди возвращаются, если дай Бог возвращаются, нездоровыми – не только и не  обязательно физически, но и психически. У журналистов едет крыша, что же говорить об участниках «контртеррористической операции».
       У моей подруги не получается смотреть телевизор и считать горе – чужим. Я знаю, о чем она думает, глядя на меня: «Тебе хорошо. Твой сын – иностранец. Ему армия не грозит. Российская армия, во всяком случае. Его не пошлют на войну». А вслух она говорит: «Может, мне вывезти его за границу и там бросить? Пусть просит убежища и объясняет, что у него мать безответственная идиотка. Все что угодно, только не Чечня».
       Но ведь мы все – мамы и папы, бабушки и дедушки, братья и сестры. Ну кто из нас ставит «контртеррористическую операцию» выше жизни каждого из наших детей? Покажите мне таких. Покажите мне человека, который скажет: «Пусть мой сын погибнет в Чечне, но война должна быть доведена до победного конца». Я не знаю таких людей. Но ведь таких людей, если верить рейтингам в пользу войны, должно быть как минимум 52 процента, поддержавших Путина.
       Я правда не понимаю. И что, чем больше мы будем хоронить мальчишек, тем больше будет тех, кто – до победного конца? Или мы совсем озвереем от этих смертей и просто сравняем Чечню с землей, наплевав на то, что и там – представьте себе – есть матери и отцы, бабушки и дедушки, дети и внуки. Мы что, приравняем слово «чеченец» к слову «враг»? И на что мы рассчитываем? На то, что наши матери будут беспрекословно отправлять своих сыновей на эту бойню? Доверять их жизни не самым талантливым (судя по тому, что мы видим с полей сражений) военачальникам?
       Путин сказал в той книжке, одним из авторов которой являюсь и я, что на войне нельзя думать об ошибках, потому что если о них думать, то никогда не победишь. А если ошибку приравнять к человеческой жизни? Одна ошибка – один убитый. А каким, скажите, более страшным может быть результат ошибки, если не человеческая жизнь. Таких ошибок на этой чеченской войне допущено более тысячи. И еще четыре тысячи ребят нам предстоит лечить и, хотелось бы надеяться, вылечить. Это за семь месяцев второй чеченской кампании. И без учета погибших российских граждан чеченского происхождения, не все из которых боевики.
       Если все это называется возрождением духа российской армии, то радетелям за этот дух советую выкинуть в окно телевизор, а заодно и радио. И не подписываться на газеты. Чтобы не портить себе настроение некрологами. И не разочаровываться в законно избранном, который катается на горных лыжах в тот день, когда все новости начинаются с погибших омоновцев.  
       Представляете себе на экране Клинтона,  плавающего в бассейне в тот день, когда у него погибли 27 пехотинцев в какой-нибудь «буре в пустыне»? Вы, может быть, и представляете, а американцы – нет. И Клинтон не представляет, уверяю вас, потому что он знает, что подобная ошибка ему стоила бы куда дороже, чем ставший публичным достоянием роман с Моникой.