Цивилизация
Мужчина лет тридцати с усталым взглядом Ник Каррауэй (Тоби Магуайр) заезжает в тихую лечебницу подлечиться от депрессии и по просьбе доктора вспоминает лихие 1920-е, проведенные в Нью-Йорке. На волне бурного экономического роста город утопал в эйфорическом веселье, запрещенный «сухим законом» алкоголь лился рекой, обогащая бутлегеров. Кузина Ника Дэйзи (Кэри Маллиган) была замужем за потомственным миллионером Томом Бьюкененом (Джоэл Эдгертон), а наличие у Тома любовницы (Айла Фишер) являлось общеизвестным секретом, о котором не подозревал только туповатый механик, муж последней (Джейсон Кларк). Самые же роскошные вечеринки проводил сосед Ника, обладатель исполинского замка, некто по фамилии Гэтсби (Леонардо ди Каприо) — человек, происхождение которого было окружено слухами.
Не было никаких сомнений в том, что Баз Лурман («Ромео + Джульетта», «Мулен Руж», «Австралия») превратит роман о трагической любви на фоне взвинченной накануне краха роскоши в искрящийся, переливающийся всеми цветами радуги мюзикл. Поэт красочного декаданса, увидевший праздник Капулетти как экстази-вечеринку и сделавший гимном лубочного парижского кабаре отвергающую смерть песню «The Show Must Go On», не должен был отделаться рядовой костюмной экранизацией. Но и перенести на экран что-либо сверх яркого праздника, кажется, не смог.
Здесь не поют, но музыка все равно играет определяющую роль.
За «век джаза», романным воплощением которого считается книга Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, отвечает трубач на крыше, а вернее, на пожарной лестнице. Его импровизации вплетаются в саундтрек алковечеринки, куда Том приводит Ника. Фоном для явления великого Гэтсби зрителю становится Гершвин, но в остальное время звуковой материей воображаемой по мотивам реальной эпохи становятся Канье Уэст, Джей Зи (особенно эффектен пролог, сопровождаемый их «No Church In A Wild» — программным заявлением о бурных 2010-х), Бейонсе и Лана дель Рэй.
И все это фоном к блесткам, прическам, платьям, сверкающим ревущим машинам в 3D, каким бы оно было в эпоху разноцветья Technicolor, памятным по классическим голливудским мюзиклам, приключенческим картинам и мультфильмам.
Лурман не пытается реконструировать временной период в его эстетике, но упивается небрежной, зато высоковольтной эклектикой. Он принципиально анахроничен:
какая музыка может заменить современному зрителю джаз? Конечно хип-хоп, черная музыка 1990-х и 2000-х, завоевавшая белую цивилизацию, как того боялся Том Бьюкенен.
Что так же незаменимо в облике Нью-Йорка на взлете, как Эйфелева башня в Париже? Конечно, небоскреб Эмпайр-Стейт, пусть он и будет построен через десяток лет после описанных в романе событий.
«А это не чересчур?» — спрашивает в фильме герой ди Каприо, заставив комнату цветами так, что пройти сложно, и получает ответ учтивого друга: «Думаю, это то, чего ты хотел».
Лурман лучше многих должен понимать Гэтсби.
Вышедший из музыкального театра австралийский режиссер всегда снимает так, чтобы было «уже чересчур», но искренне любит чрезмерность и умеет с ней работать.
Но если в «Ромео + Джульетте» его фантазию уравновешивал текст шекспировской пьесы, то романный язык оказывается и источником вдохновения, и помехой. Лурман с театральной декоративностью, ровно как Джо Райт в недавней «Анне Карениной», переносит на экран колыхание занавесок, обманчивый блеск всеобщего загула и зеленый фонарь,
но не знает, что делать с героями, и пасует перед литературой, превращая ее в звучащий за кадром текст автора.
Но даже прямое цитирование не спасает от того, что за расточительным шиком картинки и звуков музыки теряется сложное отношение Фицджеральда к героям своей книги:
Дэйзи, пожалуй, была пустышкой.
Гэтсби, вероятно, потратил свои годы, силы и деньги впустую. Нью-Йорк, определенно, бездумно спустил сотни миллионов на танцы и с лету, на полном ходу влетел в глухую стену Великой депрессии. Лурман проговаривает это прямой речью героя-рассказчика, но его кинематографическое естество упивается красивой тратой миллионов. Будто он готов потратить все деньги мира на свои вечеринки, только бы мы сказали, выйдя из зала, что все эти годы любили его одного.
