Цивилизация
Семья и Дети
Есть два кинематографических сюжета, которые неизменно привлекают в силу богатства фактуры и столь же неизменно в результате подвергаются критике за незнание материала: провинция и деревня. Александр Прошкин, автор советского вестерна «Холодное лето 53-го» и постперестроечной драмы «Увидеть Париж и умереть», экранизировал повесть Валентина Распутина «Живи и помни» — деревенское «Преступление и наказание», где крестьянин, дезертировавший из армии, честно страдает от сокрушительного чувства, что предал родину.
В фильме (что само по себе звучит не так уж непривлекательно) Достоевского заменили эротикой с деревенским колоритом. «Из замечательной прозы нужно делать драматургию», — грустно заметил режиссер, указав, что в повести герои ведут многостраничные диалоги, непредставимые в кино.
Поэтому персонажи фильма стали куда более молчаливы, вместо рефлексии предаются плотским утехам, а в качестве обещанного колорита на заднем фоне маячат ряженые и окающие (актерам специальный консультант по речи ставил некий «усредненный говор») Анна Михалкова и Сергей Маковецкий в роли деревенских жителей.
В первый раз это самое происходит в бане, когда на эротично зазевавшуюся мокрую Настену (Дарья Мороз) — деревенскую бабенку, прожившую несколько лет в не слишком-то счастливом бездетном браке и 4 года как отправившую мужа на фронт, — набрасывается лохматое нечто (как будет понятно позже — Михаил Евланов). При ближайшем рассмотрении нечто оказывается родимым, просто немного потрепанным мужем Андреем, который после контузии неожиданно воспылал к жене безмерной любовью и сбежал из госпиталя в родные края («Я к тебе шел, не к отцу, не к матери — к тебе»). Потом, когда муженек обоснуется в окрестных лесах и Настена будет тайком ото всех его навещать, это самое случится еще не раз и не два. На полу или просто в сугробе. Через некоторое время у происходящего обнаружатся естественные последствия в виде беременности, и это вкупе с войной, бездетностью и официальным отсутствием мужа будет восприниматься окружающими как вопиющее отсутствие патриотизма.
За физиологизм Прошкин получил как от прессы, так и от самого писателя Распутина.
Тот, судя по сдержанности формулировки, с которой режиссер рассказывал о писательской реакции на экранизацию («принял фильм»), остался недоволен смещениями акцентов в пользу телесного супротив духовному. Однако Прошкин встал на защиту плотской составляющей в нашей жизни и в особенности жизни деревенской, не без оснований отметив, что крестьяне живут так, а не иначе и их предрефлексия и ставление о любви вовсе не столь романтичны и кинематографичны, как, может быть, того хотелось бы столичному зрителю.
Интересен, однако, не секс в сугробе (хотя и это любопытно) и не поседевший окрестьянившийся Сергей Маковецкий, утверждающий, что лучшим признанием его попадания в образ были те моменты, когда он настолько сливался с окружающим миром, что режиссер не мог найти его на съемочной площадке, несмотря на то что тот сидел с «мужиками» у него под носом. И даже не социальный пафос про смерть деревни, на котором настаивает Прошкин.
А то, что киноверсия «Живи и помни» — вовсе не экзистенциальная, а вполне классическая любовная драма о маленьком локальном счастье, неожиданно родившемся посреди несчастья.
И о том, что такое счастье, пусть и бурное, долго не длится. Вдруг ставший незаконным союз, существующий в ранге то ли пира во время чумы, то ли любви во времени холеры, из простого деревенского брака, в котором муж поколачивает жену, а она на него пашет, превращается в высокое, страшно сказать, чувство. Которое выливается во вполне поэтические признания: «Я в бане понять не могла, кто со мной — ты или леший. — Ну и как нечистая сила? — Ничего. Но свой мужик лучше».
