Цивилизация
Компания Стромгрена выступает в столице в третий раз — ее полюбили организаторы фестиваля NET («Новый европейский театр»), который нынче проходит в Москве. Они уже привозили «Госпиталь» того же автора — историю про трех медсестер, медленно сходящих с ума от скуки в стенах замызганной больницы без пациентов. Теперь показывают «Монастырь» — историю трех полубезумных монахинь, запертых в забытой богом обители вдали от урбанизма.
Так вот, этот «Монастырь» — клон того «Госпиталя». Режиссеру, видимо, интересно из раза в раз изучать возможности психологической совместимости: что будет, если запереть небольшую группу людей в маленьком помещении при минимуме связей с внешним миром? На чем могут (или не могут) продержаться их благие намерения — ведь люди уединяются с какой-нибудь целью, а не просто так?
В «Монастыре» ни на йоту не меняются театральные решения «Госпиталя».
Снова трагикомическая клоунада с определенным набором приемов, где-то в промежутке между заведомой мрачностью Кафки и мистическим оптимизмом Честертона. Похоже на номер коверных в цирке или на эпизод в комическом немом фильме: знаешь точно, что в следующий момент герой залепит другому тортом по физиономии. Если вы давний зритель норвежской компании — вам может стать скучно. От предсказуемости. Но, попав на Йо Стромгрена впервые (спектакль показывают в Театре наций), скучать точно не придется, если учесть занятность режиссуры, в которой эпизоды мелькают стремительно, как картинки в калейдоскопе, а свет на сцене зажигается и гаснет со скоростью кометы.
Спектакль начинается с грозы. Пока гремит гром и сверкают молнии, зрители определяют для себя, что это — явление природы или гнев Господний. Монахини вкручивают перегоревшую лампочку и под звуки Моцарта накрывают на стол, исподтишка жадно хватая с тарелки куски хлеба. Отношения девиц распределяются как в фильме про хорошего и плохого следователя: одна наивная, истово верящая, и две циничные, осмеивающие веру наивной. Режиссер исследует торжество первородного греха и постепенный уход смысла, ради которого эти женщины собрались. Он знает, что скандалы, истерики и унижения — цена подавления потребностей. И не боится провокационных сцен: без провокации не обойтись, если дух просит одного, тело — другого, а голод физический незаметно переходит в голод духовный.
Эти монахини моют посуду в той же воде, над которой молились, кровью с разбитой коленки выводят стигматы на ладонях, а хлебные горбушки припрятывают в трусах, так что женские фигуры становятся мужскими.
Смешно, когда девы сначала вторят сакральной «Лакримозе», а потом подпевают эстрадной песенке, несущейся из радиоприемника. Еще смешнее, когда наивная ликует, воображая, что букет в горшке мгновенно вырос по воле Божьей из только что посаженного семечка, а ее товарки хохочут, потому что они тайком воткнули в землю готовые цветы. Но к концу становится ясно, что суть спектакля не в иронии над христианством. Скорее, наоборот. По Стромгрену, недостаток веры так же чреват последствиями, как недостаток хлеба и воды. И поможет ли надежда на чудеса, которых отчаянно ждут, а они всё не случаются?
Излюбленный прием театра Стромгрена — смесь некоего простецкого танца, бытового жеста, пения и речи. У него играют обученные пластике драматические актрисы с хорошими голосами. По воле режиссера они много говорят, и зрителю кажется, что он вот-вот уловит смысл слов или хотя бы язык общения. Весь спектакль публика гадает:
«Норвежский? Немецкий? Нет, точно один из скандинавских языков. Но с вкраплениями английского?»
На самом деле героини говорят на тарабарском. Это принципиальный ход режиссера, из спектакля в спектакль придумывающего «язык» на основе какой-нибудь региональной культуры. В «Монастыре», в частности, симулируется бернский диалект швейцарских немцев.
Режиссер не просто придумал псевдоязык как идею «для смеха». Стромгрен хорошо знает, что люди общаются интонациями, а не словами. Он поместил тарабарщину в такие эмоциональные рамки, что смысл лихорадочных монологов и диалогов вычленяется моментально. Через словесную белиберду становится ясно, что языков на свете много, а фобии у людей повсюду одни и те же и человек — пленник собственного несовершенства. Тема эта в принципе рассчитана на вечность, и, если Стромгрену не наскучит, можно поставить спектакль «Шаттл». О трех космонавтках, запертых в жестянке с невесомостью во время межзвездного перелета. Страдания от клаустрофобии, мертвечина каждодневного ритуала, одни и те же надоевшие лица изо дня в день плюс действие парадоксов Эйнштейна. Чем не сюжет для театра?
