Цивилизация
На улицах российских городов на Северном Кавказе чеченцы танцуют лезгинку. Как когда-то у метро в Москве тинейджеры прямо на асфальте зажигали диковинный по тем временам брейк-данс, а кое-где зажигают и поныне. «Лезгинка в русских городах Северного Кавказа – это опасно?» – с нарочитой серьезностью спрашивал я у жителей этих русских городов — в Пятигорске, в Ессентуках, в продолжающем оставаться русским Черкесске. «Опасно!» – не замечая моей нарочитости, отвечали люди, всем предыдущим ходом разговора не дававшие ни малейших оснований заподозрить себя в ксенофобии.
А в главных российских столицах, далеких от Северного Кавказа, власти (еще до побоища в детском лагере «Дон») озаботились созданием кодекса приезжего. Между тем явно позаимствованный у Европы
тезис, что халаты, громкая нерусская речь и та же лезгинка оскорбляют слух и взгляд носителей традиционной культуры, может быть убедительным лишь для того, кто под этой «культурой» понимает горы пивного стекла в каждой песочнице, неумеренную матерщину и столь же неумеренный патриотизм а-ля «Спартак-чемпион!».
В общем, поскольку европейские проблемы жанра «Восток — Запад» с нашими соотносятся примерно так же, как настоящая калифорнийская Кремниевая долина со Сколково, дело явно не в культуре.
Хотя лезгинка на оживленном ставропольском или пятигорском перекрестке – это действительно вызов. Форма самоутверждения. Все так. Но обвинять в этом чеченцев столь же правомерно, что и видеть в этом вызове только ответ на флаг «Единой России» над каждой сельской чеченской управой.
Конечно, нравы лучше и мягче не стали нигде, и кавказская динамика в этом деле ничуть не более утешительна, чем в целом по стране. Более того, безоговорочный триумф субкультуры в обществах, которые жили традицией, происходит намного болезненнее. Конечно, видавшему виды межчеловеческих отношений москвичу несколько странно слышать горькие признания ингушей и дагестанцев в том, что они тоже озлобились. Но для самих кавказцев то, что еще способно приятно удивить москвича, и в самом деле лишь вялое проявление остаточной инерции. Традиция, конечно, оказалась намного более живучей, чем кодекс строителя коммунизма, но и она не могла противостоять натиску всеобщей бесшабашности. И кавказской молодежи, насмотревшейся, как побеждают на просторах великой страны предельно простые взгляды на жизнь, было совсем несложно упростить и былую систему кавказских ценностей.
И случился кумулятивный эффект. Любой когда-то покоренный народ, даже став, казалось бы, органичной частью империи, в своем отношении к покорителям всегда таит скрытое высокомерие. Да, вы победили, но посмотрите, какие вы и какие мы? Закон и вами и нами одинаково презираем в силу его несовершенства, но если вы заменить его можете только мордобоем и обманом, то у нас есть регулирующая традиция. И это правда, потому что любой советский начальник милиции предпочитал на Северном Кавказе олицетворять свою должность, не выходя из кабинета – по обоюдной договоренности с местными жителями, которые любое происшествие решали в соответствии со своими традиционными представлениями.
Традиционное общество связано тысячей внутренних нитей, родственных, соседских, куначеских, и кавказцы, оказываясь за пределами своего мира, несли это с собой, быстро конструируя модель микрообщества везде, где они оказывались.
И это тоже правда, но не вся. Потому что, даже если они эту модель и не создавали, миф о неотвратимости такой конструкции уже прокладывал им дорогу, опережая их самих.
Ведь любая демонстрация лезгиночного типа непременно содержит один немаловажный элемент: демонстранты, вольно или невольно, эксплуатируют мифы, которые про них созданы и крепко сидят в головах тех, кто наблюдает за их танцами. По-вашему, мы являемся образцом дикарской сплоченности? Мы недостаточно воспитаны? Мы, чуть что, хватаемся за ножи и ни в грош не ставим целомудрие русских девушек? Что ж, мы знаем, что это ложь, но пусть будет так: тем больше у вас оснований нас бояться, а у нас – возможности отвоевать свое место, которое иначе нам просто не светит.
Но в том-то и дело, что так было всегда – и это, в общем, было нормально для страны, которая имперский принцип своего построения пыталась выдать за пролетарский интернационализм. И
воспоминания тех, кому в советские времена доводилось иметь дело с кавказцами вообще и с чеченцами в частности, – это удивительная смесь уважения и дембельских альбомов с одной стороны, страха и злобы с другой, накрепко схваченная цементом все той же мифологии.
Теперь кое-что изменилось. Кстати, одним из таких мифов была и остается всеобщая уверенность в том, что коррупция присуща кавказцам едва ли не генетически. На самом же деле общества, построенные таким образом, изначально в экономическом плане были настроены на самоуправление, а появление внешнего центра управления всегда чревато особыми договоренностями между элитами победителей и побежденных. В кавказском же случае ситуация была усугублена и скучнейшими экономическими диспропорциями, самой известной из которых были так называемые «ножницы»: высокие цены на сельхозпродукцию и низкие – на энергоносители. Благодаря им, кстати, в советское время процветали все теплые края великой державы. В уродливой экономике всегда есть возможность списать и приписать столько, чтобы при родственной системе общества хватало всем и на все, в том числе и на то, что теперь вспоминается как межнациональная идиллия.
А потом случилось то, что можно считать одним из корней лезгинки на русском перекрестке. Когда все рухнуло, место приписок, усушек и утрусок того, что хотя бы как-то производилось, заняли никем не контролируемые дотации из центра, которым на все последующие годы было суждено стать единственным источником финансового выживания. А поскольку теперь стать их диспетчером мог любой, способный сколотить маленькую армию, доказать свою верность империи и найти в ней конкретную группу поддержки, система ценностей окончательно обрела ту законченность, которая органично впитала все прежние особенности отношений, но в которой чисто северокавказского, на самом деле, осталось уже и не так много. На таких прагматичных принципах строятся отношения центра со всей страной. Только на Кавказе все происходит ярче и быстрее. А
таких подлинных символов вертикали власти и субкультурного торжества федерального значения, как Рамзан Кадыров, которому за стабильность на вверенной территории можно отдать на откуп все на свете, на всех не хватает. В связи с чем приходится отдавать все больше и больше, и уже не только в Чечне.
Конечно, в силу вышеописанных нюансов в отношениях, отголоски чеченской вольницы звучали на Северном Кавказе и раньше. Но гулять так, как гуляют ныне привыкшие к беспределу на родине чеченские милиционеры, прежде не решались. Теперь как личное оскорбление чеченскому президенту звучит робкая просьба к охранникам чеченской стабильности не ходить с оружием в пятигорское кафе, а если и ходить, то хотя бы не стрелять. Расширяющаяся кадыровщина русским человеком воспринимается, понятно, не как логическое продолжение политического процесса, а как апогей былой логики отношений с «дикими горцами» вообще. И поскольку ответить тонтон-макутам чеченского предводителя не получается, ответное раздражение изливается на тех чеченцев, которые оказались здесь безо всякого участия Кадырова. Те мобилизуются в ответ: ведь они пережили войну, которая для многих из них была совершенно чужой. Они остались живы, и теперь они тоже хотят понять: если их бомбили ради того, чтобы Чечня оставалась частью единой страны, то почему теперь, когда это единство достигнуто, страна в еще меньшей степени считает их своими?
Они выходят танцевать лезгинку, и лезгинка оказывается не только вызовом – она становится аллегорией всего процесса.
Ведь все запутывается окончательно. Чеченские братки-милиционеры уже давно не позволяют себе такого жизнелюбия в Дагестане или Ингушетии. Там немало своих, готовых побороться за свою территорию. И Кадыров вызывает раздражение у всех своих соседей, но и их злоба тоже вымещается не на его соратниках, а на болельщиках «Терека», проезжающих через Назрань. Но в сочинском кафе «Кураж» подобно чеченским ведут себя уже милиционеры ингушские, потому что схема едина: они тоже облечены властью и им, выходит, тоже положены вольности за те страдания, которые выпали на долю ингушей. И, наконец,
в самой Чечне уже выросло поколение, которое не помнит войны, но которому внушили, что Рамзан и в самом деле спаситель их маленькой страны, а потому, что бы он ни сделал, он будет прав.
Тоже, как мы знаем, не чеченский феномен, но это то поколение, о появлении которого даже не смели мечтать федеральные усмирители Чечни. В отличие от отцов, они уже не хотят ни воевать, ни мстить, потому что у них, как им объяснили, есть все, чего у этих отцов не было. И все это благодаря Рамзану Кадырову и, конечно, его кумиру и другу Владимиру Путину, именем которого в Грозном теперь назван центральный проспект. Это поколение едет в детский лагерь «Дон», где их на эту и многие другие темы ждет неизбежная полемика — и уже не так на самом деле важно, кто начал первым. Субкультурный шок.
И это часть ответа на вопрос, что будет дальше. Дальше будет хуже, потому что такова модель. Потому что в Дагестане, Чечне, Ингушетии уже отчаялись понять, для чего, кроме немыслимых откатов, они нужны. И их не убеждает ответ, что в общем-то только для этого большой стране вообще нужны все ее окраины. Потому что есть непростая история вчера, а сегодня нет никого, кроме Кадырова. Потому что сам Северный Кавказ с какой-то обреченной и всеобщей заунывностью цитирует Расула Гамзатова: «Мы в Россию добровольно не входили и добровольно из нее не выйдем». И это уже как кредо, в котором русский человек, от Пятигорска до Владивостока, слышит только намерение тех, кто убивает на Чистых прудах Юрия Волкова, еще и жить за счет русских.
Русский человек, рукоплескавший войне за сохранение целостности державы, теперь призывает построить вокруг Северного Кавказа стену. Противоречия нет: в обоих случаях чеченцы должны быть наказаны — и это и есть сверхидея.
Но стена невозможна, озлобление растет, провоцируя новые вызовы и новое самоутверждение своих северокавказских визави. Если в России где и полыхнет новая Киргизия, уверены на Кавказе, то у них. Если они правы и действительно полыхнет, то не потому, что они исключительные: просто они окажутся первыми.
