Цивилизация
Мустафа Кемаль Ататюрк, наверное, немало бы удивился, обнаружив, сколько идейных перспектив открывает маленькая приставка «нео-». «Неокемализм», о котором в сегодняшней Турции говорят так же повсеместно, как при Буше в Америке говорили о «неоконсерватизме», на первый взгляд выглядит воплощением той эластичности, которое делает любое учение верным, даже когда оно полностью меняет содержание. Впрочем,
дружба с Россией учению Ататюрка не противоречит. И хронология этой дружбы, невиданно развившейся в последние годы, чрезвычайно поучительна с точки зрения того, какой беспроигрышной лотереей оказывается геополитика.
Именно в этом жанре теперь принято рассматривать наше новое единство с Анкарой. Тем более что особый и публичный размах оно обрело после августовской войны в Грузии. Как-то сразу в прошлом остались былые обиды на нефтепровод Баку — Джейхан. На глазах начался передел целого региона, который привычно назывался Кавказом, а оказался вдруг Большим Ближним Востоком с соответствующими ставками и видами на стратегический успех.
Москва включилась в процесс бесстрашно и оперативно. Едва отгремели залпы в Южной Осетии, Анкара предает гласности свои планы исторического примирения с Ереваном. Кто мог себе представить, что Россия с таким энтузиазмом поддержит это, казалось бы, совсем не выгодное для нее начинание? И на самом деле,
сближение с Турцией в той ситуации, в которой оказалась Москва после августа 2008-го, выглядело не импровизацией, а торжеством прагматизма. Грузия была потеряна, Азербайджан к дружбе вызывающе не стремился, стратегический союзник Армения уже помочь ничем не мог. Договариваться с Западом было не о чем.
Единственным собеседником из тех, кто претендовал на лидерство в этих краях, естественным образом осталась лишь Турция.
И схема выглядела безупречной: если уж пришлось с Кавказа потесниться, оставалось думать только о том, чтобы не пустить на него никого из заклятых недругов. Дружба с Турцией оказалась как нельзя более кстати. Поделить на пару влияние на Кавказе, стать в этих краях главными игроками и потом так же на пару торговать этим влиянием со всеми заинтересованными покупателями, каковых должна была выстроиться целая очередь. В общем, проигрывать уже нечего, удачную торговлю иллюзиями всегда можно выдать за стратегический успех, а неудачу никто не заметит, потому что речь все равно о химерах.
А в Турции большая дискуссия о том, что некие темные силы угрожают идейному наследию вождя, нисколько не мешает пониманию того факта, что никого это наследие, по большому счету, не тревожит. То есть вполне вестернизированная буржуазия чрезвычайно обеспокоена исламистскими склонностями своей власти. Но, поскольку именно эта власть последовательно ведет Турцию в Европу, кое на что буржуазия готова закрыть глаза.
И это уже стало расхожим взглядом на Турцию: дай бог какой-нибудь светской власти выглядеть столь прагматично, как турецкие исламисты. Но неокемализм оказался материей с нюансами.
На самом деле Ататюрк, быть может, и не слишком бы и удивился тому, что освящено его именем с приставкой «нео». «Мир в стране — мир в мире», — так звучал тогдашний тезис Ататюрка, вознамерившегося привести средневековую страну в мир, который ее не ждал, звал устами Бисмарка «больным человеком Европы» и только-только расстался с желанием окончательно расчленить вчерашнего османского монстра. Имперская ностальгия тех, кто еще вчера называл себя османами, а турками презрительно именовал плохо одетых провинциалов, ушла в область рефлексирующей литературы. Никаких османов: «Какое счастье — родиться турком!» — так тоже говорил Ататюрк.
Превращение пережившей себя империи в адекватное времени государство оказалось гигантским проектом конвертации имперского сознания в четко сформулированный национализм. В сентябре 1955 года в ответ на слухи о поджоге дома Ататюрка в Салониках, откуда «отец всех турок» был родом, взбешенная стамбульская толпа принялась громить греческие дома и магазины, после чего Стамбул остался почти без греков. Спустя чуть более полувека, выступая на форуме своей Партии справедливости и развития, премьер-министр Эрдоган скажет: «Это были фашистские действия». И сорвет аплодисменты.
Правда, не у всех.
Неокемализм оказался органичным продолжением кемализма, несмотря на очевидные противоречия. Собственно говоря, превращение империи в сравнительно компактную страну было способом выжить, и страна выжила, спустя несколько десятилетий ее не стыдно было ввести в НАТО, а еще через некоторое время попытаться приобщить к Европе вообще.
Страна сжалась, чтобы совершить рывок, как и заповедал вождь. Рывок состоялся, власть продолжала наращивать могущество не для имперского реванша — она выдвинула программу примирения со всеми соседями, даже такими проблемными, как Иран, Армения и Греция.
Именно этого требует от нее тот Запад, частью которого Турция хочет быть. Но именно это требуется ей самой, чтобы стать лидером на том Востоке, частью которого она себя традиционно ощущает. Задача казалась единой, а оказалось, что их две.
Турция, которую социологи по праву считают одной из самых антиамерикански настроенных стран на свете, называет свою власть «рабами Америки», но продолжает за нее голосовать. И уже не первый год внимательные наблюдатели вдруг обнаруживают, чем постепенно оборачивается неокемализм: все более модными становятся ностальгические воспоминания об имперских временах. Турция не снимает вопроса о своем европействе, но с какой-то обреченной нарочитостью она идет на сближение с теми, кого на Западе считают одиозными. За солидарность с Ираном она готова заплатить былой теплотой в отношениях с Израилем.
К тому же через год парламентские выборы.
Решение двух задач одновременно становится новой стратегической нишей и новым проектом. Сближение с Россией в эту нишу укладывается со всей органичностью. Есть чем ответить на упреки, которые в переводе на русский почти буквально повторяют тезис о «вашингтонском обкоме». Но и сам
Вашингтон довольно быстро осознал, что стремительное вхождение Турции на тот Южный Кавказ, на котором еще вчера, казалось бы, тягались только два игрока, — это образ обновленной турецкой стратегической линии, с которым только и остается считаться.
И в этом плане поговорка еще царских времен о том, что турок, в принципе, можно победить на поле сражения, но невозможно одолеть турецкую дипломатию, обретает куда менее возвышенное звучание: не очень и понятно, в чем нужно ее одолевать. Надежд на то, что вместе с турками удастся потеснить с Кавказа традиционных потенциальных противников, немного. Примирение Турции с Арменией, которое, конечно же, случится не в этом году, тем не менее, запущено и едва ли обратимо. И, сказав однажды ему «да» — просто потому, что никакого смысла говорить «нет» уже не было, Москве теперь только и останется время от времени организовывать помпезные встречи азербайджанского и армянского президентов с последующими столь же помпезными, но совершенно бессмысленными декларациями на тему их близкого примирения.
И можно было бы сказать, что есть утешение: все приблизительно в таком же духе развивалось и до того, как Турция вдруг обнаружила себя нашим стратегическим союзником. Только, кажется, никаких утешений не требуется. Все развивается своим чередом, которому точно так же не требуется и ничего стратегического.
В геополитике проиграть действительно невозможно, особенно если играть без противника. И когда вся геополитика сводится к очередной газовой трубе по дну моря, газораспределительной системе Стамбула и, если получится, половине нефтепровода из черноморского Самсуна в средиземноморский Джейхан.
Турки обещают быть щедрыми, что, кстати, совершенно не означает, что таковыми они в итоге и окажутся. Им ведь труднее, чем нам. У них две задачи, объединенные в один проект, над которым придется мучиться еще не одному политическому поколению. У нас — одна-единственная. К тому же здесь и, что особенно характерно, исключительно сейчас.
