Цивилизация
Театр имени Йозефа Бойса 16 ноября представляет свою последнюю премьеру — «Лир репетирует смерть», документальный спектакль-путеводитель по жизни эксцентричного 82-летнего актера, искренне считающего себя мистическим двойником шекспировского персонажа.
Этой постановкой режиссер Георг Жено, художественный руководитель Театра Бойса, обозначает беспрецедентное событие для российской театральной жизни — закрытие молодого и успешного театрального проекта. У режиссера получилось поставить довольно эффектную и символичную точку: классическая история о короле Лире, взятая за идейную основу постановки, рифмуется с судьбой самого театра. Он сам чем-то напоминает главного героя трагедии Шекспира: закрывается, раздает накопившееся творческое наследство другим площадкам и оглядывается на тот след, который оставил в столичной театральной жизни.
В интервью «Газете.Ru» руководитель Театра имени Йозефа Бойса постановщик Георг Жено рассказал о главном герое своего спектакля, терапевтическом театре и о том, чем обстановка в Болгарии, где теперь работает немецкий режиссер, напоминает российские реалии.
— Театр имени Йозефа Бойса как самостоятельный проект появился в Москве 1 апреля 2008 года. В Москве уже было немало площадок, где можно было ставить независимые спектакли, зачем вам понадобилось создавать новый театр?
— В принципе наш театр — это побочный продукт спектакля «Демократия.doc». Все сложилось как будто само собой. У нас не было сначала готовой платформы или продуманной программы, мы ставили наш первый интерактивный спектакль и поддались живому процессу. Отказались от пьесы, актеров, вместо них пригласили двоих ведущих — это были психотерапевты Арман Бекенов и Лена Марго. И в итоге на сцене были они и зрители. Мы рефлексировали на тему демократии в России и того, куда она делась. После этого спектакля мы выпустили еще несколько. Театральный критик Павел Руднев потом очень точно назвал то, чем мы занимаемся, — «драма памяти». Мы работаем с коллективной травмой, историей, в частности историей советского периода. Бывают кризисы личности, а бывает кризис общества. Так вышло, что мы занимаемся и тем и другим, и наш театр можно назвать терапевтическим, лечебным.
Самое главное здесь то, что практически каждый наш проект помог людям проработать какой-то свой очень большой жизненный кризис. Это очень тяжелая личная работа, потому что нельзя соврать, приходится идти до конца. У меня уже появился нюх на такие проекты, и иногда люди, которые приносят мне свои идеи, сами еще не понимают, чем они занимаются, а я знаю. Это моя кураторская работа. Может, дело в том, что я немец, но я действительно хочу, чтобы от каждого проекта Театра Бойса была совершенно конкретная польза.
— В манифесте вашего театра прописано, что вы работаете над острыми социальными вопросами, но в то же время вы не являетесь политическим театром. Что тогда такое остросоциальная тематика в контексте современной России? Какие-то российские реалии нашли отражение в тематике ваших спектаклей?
— Нужно помнить, что мы живем в постсоветском пространстве и одновременно в пространстве Второй мировой войны. Несмотря на кажущееся обилие спектаклей и о том и о другом, на самом деле это поле совершенно не проработано, в российском обществе есть по-прежнему множество зон умолчания. Я говорю и о 70 годах коммунизма, и о последующих 20 годах бесчеловечного капитализма.
В России каким-то чудовищным образом срослись капитализм и тоталитаризм, эти два страшных зверя, и это грозит разрушением всего творческого человеческого потенциала.
Вместо того чтобы заниматься творчеством, людям приходится бороться за самые простые вещи.
Вот взять хотя бы меня. У меня было желание делать свой проект, свой театр. Как бы наивно это ни звучало, я надеялся принести здесь пользу. Я знаю, как это работает в Германии и Европе, влияние современных художников на общество — это не пустой звук, это действительно работает, если глубоко понимать, что обществу нужно. Мне, как немцу, представителю страны, с которой у России довольно специфическая предыстория отношений, хотелось работать со страхом, со всем тем страшным, что есть в российской недавней истории. Тут волей-неволей возникает тема — еврейский вопрос. Знаете, так вышло, что большинство моих близких друзей еврейского происхождения.
Наверное, это тоже не случайно, ведь один из моих дедушек был высокопоставленным офицером СС, а другой — евреем из местечка.
Эту свою раздвоенность и глубоко укоренившееся в моей семье чувство вины я попытался выразить в спектакле «Я Анна и Хельга» — про Анну Франк и Хельгу Геббельс, двух девочек, погибших в самом конце войны. Так что я не только куратор, я и со своим прошлым тут разбирался.
Понимаете, я никогда не хотел делать модный театр, упаковывать наши раны в гламурную упаковку и хорошо продавать. Это важно. Меня вообще пугает то, что происходит сейчас в российском искусстве и как под воздействием тоталитаризма оно ушло в гламур.
Под именем Бойса
— Вполне драматический театр назван именем культового художника XX века. Приобретает ли какой-то подтекст деятельность театра, уже в своем названии отсылающего к этой авангардной фигуре?
— Йозеф Бойс — это человек, который когда-то озвучил призыв к альтернативе, к переходу от капиталистического общества к свободному демократическому. Для России это сейчас гораздо важнее, чем показывать какие-то потрясающие медийные спектакли.
Перед «как» надо подумать про «что».
Для меня очень важно, что главная фигура в театре — это художник. Не потому, что такой человек может лучше оформить спектакль, покрасивее украсить, — это для меня не художник. Художник — это тот, кто может осмыслить пространство, в котором мы живем.
Я верю, что в каждом человеке есть какие-то уникальные способности, потенциал. Меня часто спрашивают: а что ты от этого имеешь, неужели тебе недостаточно самому ставить, зачем ты мучаешься со всеми этими ребятами, другими режиссерами, артистами, драматургами, художниками? Я довольно часто работаю с дебютантами и даю возможность людям написать свою первую пьесу, поставить первый спектакль или сыграть первую роль. Я вижу в этом красоту, мне безумно любопытно наблюдать, как по ходу проекта человек развивает свой духовный и интеллектуальный мир, становится более зрелым. Это и есть главная идея Театра Бойса — взращивать и развивать.
— Какой он, типичный зритель Театра Йозефа Бойса? Тот, кто приходит к вам за реальной помощью?
— Я очень хочу верить в то, что каждый наш спектакль помог людям — и тем, которые к нам пришли, и тем, которые его сами сделали. Это антициничный театр. Болезнь современной Москвы — это цинизм. В нашем спектакле «Страх» некоторым зрителям, модным молодым москвичам, было физически тяжело публично взять друг друга за руки. Простой жест обнажает твою душу, а к этому готовы далеко не все. Наш театр не для циников, не для тех, кто боится проявлять человеческие чувства.
— За прошедшие шесть лет довольно продуктивной деятельности у вашего театра успели выработаться узнаваемая эстетика, типичный почерк режиссерской работы или какие-то собственные отличительные приемы?
— Повторю: главное — понять «что», тогда «как» само собой придет. Поэтому у нас сознательно нет какой-то заданной эстетики. Зачем самому строить себе тюрьму, за пределы которой ты потом не сможешь выйти? Это очень несовременно — внушать себе определенную внешнюю эстетику, зачем добровольно себя лишать каких-то возможностей?
— И какой же путь выбрали вы?
— У нас очень пластичная, разноплановая система: для одних тем необходимы гиперострые реалистичные формы, для других рождается что-то совсем новое, например, как в психиатрическом перформансе «Я Чаадаев» Николая Бермана. Я очень люблю этот спектакль. Не только потому, что этот текст XIX века звучит не менее современно, чем смонтированные с ним отрывки из современных русских писателей, как будто написан о сегодняшнем дне. Мне кажется, это самый чистый и последовательный спектакль в рамках идеи Театра имени Йозефа Бойса. Коля Берман ведь не играет Чаадаева, он пропускает текст через себя.
То есть он ничего не делает с текстом — текст что-то делает с ним.
Мы становимся свидетелями того, как исполнитель вдруг превращается в ранимого, беспомощного и нелепого. Берман запредельно смелый, не боится показать себя таким; мало кто из модной московской тусовки осмелился бы на такой ход. Это именно та свобода, о которой мечтает Чаадаев. Николаю удается провоцировать зрителей с их комплексами.
По версии немецкого искусствоведа Удо Культермана, современный художник — шаман, и это не только тот, кто создает художественный проект, а тот, кто совершает акт самоотречения, жертвует себя обществу и таким образом пробуждает в нем исцеляющие силы. Это и есть та самая драма памяти, где работа с историческим документом обнажает то, что происходит сегодня вокруг нас. Вот же он, настоящий современный театр, — и я просто в бешенстве, что на этот проект в отличие от других почти не обратили внимания журналисты и критики.
Король Лир Евсеевич
— Ваш последний спектакль так или иначе основывается на пьесе Шекспира. Как вы планировали действовать изначально: ориентироваться на текст оригинального «Лира» или же для вас важнее были маленькие трогательные истории пенсионеров?
— Изначально я думал поставить спектакль о людях, которые, как и Лир, уже прожили большую часть жизни. Я хотел взять нескольких героев, старых актеров, поговорить с ними о пьесе «Король Лир». Хотел найти параллели между фактами их биографии и ситуациями, в которые попадают персонажи Шекспира.
Но после знакомства с ветераном сцены Виктором Евсеевичем Ротиным стало ясно, что герой нужен только один, и он перед нами.
В итоге получился спектакль — путеводитель по жизни реального человека, которая переплетается с судьбой вымышленного короля. Причем это не только история жизни Ротина-Лира, но и история нашего с ним сближения.
— Как вы встретили своего героя, который стал впоследствии единственным действующим героем спектакля?
— Мы вместе с драматургом Любовью Мульменко много ездили по подмосковным домам престарелых, разговаривали с людьми — и про Лира, и не про Лира. И вдруг однажды нам рассказали, что в Доме ветеранов сцены есть такой артист Ротин, который всю жизнь репетирует роль Лира.
— Вы решили, что на сцене во время спектаклей актеров не будет вообще. Почему?
— Люба смонтировала из расшифровок интервью с Ротиным пьесу, и мы сначала думали, что ее будут разыгрывать на сцене актеры. Но потом поняли, что никто не может сыграть Виктора Евсеевича, кроме самого Виктора Евсеевича. Никто не сможет сымитировать его смех, например. С другой стороны, сам Виктор Евсеевич не смог бы держать дистанцию от собственного текста, не смог бы выучить такую объемную роль. Поэтому мы попросили его не сыграть себя, а озвучить. Мы ездили к нему в Дом ветеранов сцены и записывали что-то вроде радиоспектакля с Ротиным в главной роли.
Так что его голос в постановке будет существовать отдельно от него самого, жить своей жизнью. Наш Виктор Евсеевич выйдет на сцену и будет слушать себя со стороны. Его подлинный голос, его подлинные вещи, его спокойное молчаливое присутствие. Для меня это и есть настоящий документальный театр, который не копирует действительность, а просто организует ее в определенных формах.
— Надо думать, звук и вещи будут не единственным выразительным средством в этой постановке?
— Да. Однажды Виктор Евсеевич подсмотрел в больнице у соседа по палате, что есть такая удобная вещь — айпад. Купил себе такой же и начал снимать на камеру самого себя и окружающий мир. В спектакле мы видим, как 82-летний мужчина ходит по Дому ветеранов сцены с планшетом и записывает свои пенсионные будни, своих соседей, местную собаку. Это маленькие ролики, наивные, технически несовершенные и очень трогательные.
— Спектакль — это ведь не просто подробный звуковой и видеоряд с записанными историями из жизни героя. В чем же кульминация спектакля о жизни Виктора Евсеича — в его историях любви, в старческом брюзжании или в рефлексии вечного шекспировского героя?
— Драматург Люба Мульменко и режиссер-документалист Денис Клеблеев съездили вместе с Виктором Евсеевичем под Калининград, в «имение» Ротина. В дом, где умерла его мать, где он насмерть разругался с собственными детьми, где, как он считает, его ограбила жена. Люба и Денис съездили специально, чтобы зафиксировать на камеру это роковое для героя место. В кадре Виктор Евсеевич приходит на кладбище, где он несколько лет назад поставил памятник самому себе. Ухаживает за этим памятником, моет его. На могильной плите написано: «Виктор Евсеевич Ротин. Король Лир». На мраморе выбит его портрет в образе короля. Это с лицевой стороны, а с обратной — еще и длинное стихотворение, разоблачающее жену, сына и дочь. Виктор Евсеевич как будто сам придумал кульминацию, к тому же вынесенную в будущее: он собирается пригласить на эту могилу своих вероломных детей и заставить их совершить перед памятником покаяние. В случае отказа он лишит их наследства. Параллель с Лиром очевидна.
— Нашла ли воплощение в «Лире» озвученная вами идея терапевтического театра?
— Виктор Ротин всю жизнь мечтал сыграть Лира. Мы даем ему эту возможность, мы видим, как он проснулся для этой роли. Ужасно интересно наблюдать за актером во время репетиционного процесса, в чем-то даже интереснее, чем во время готового исполнения роли. Ты гораздо глубже понимаешь человека, когда он Гамлета не изображает, а когда он о нем думает вслух. На этом и построен наш документальный спектакль: мы даем Виктору Евсеевичу голос. И не только голос Лира, но и его возможность осмыслить эту роль. Мне вообще иногда кажется, что Виктор Евсеевич больше Лир, чем даже сам шекспировский Лир.
— Работа над спектаклем «Лир репетирует смерть» шла больше года. Чем эта постановка успела стать лично для вас?
— Знаете, а я только в последние дни понял, почему меня увлек этот проект. Мой отец (ему почти 70) 36 лет назад вместе с мамой (они оба художники, ученики Бойса) основал Художественную академию в Гамбурге. Сейчас они будут по частям передавать полномочия коллегам. Мой отец привык, что он, как король Лир, отрицает действительность, отказывается признавать, что времена меняются: все эти 36 лет он был главным руководителем академии, а сейчас он должен отдать этот институт своим коллегам. Я много думал о том, чтобы поставить спектакль о своих родителях, возможно, это был как раз такой первый этап. Может быть, «Лир...» и для меня стал своеобразной подготовкой к тому, что меня ожидает.
Театр закрывается и продолжается
— Театр имени Бойса, в послужном списке которого три номинации на «Золотую маску», спустя шесть лет успешной работы вдруг закрывается — случай для российской театральной жизни беспрецедентный. Почему так произошло?
— Во-первых, я еще молодой. Я еще хочу что-то новое делать. А в России существует какая-то очень странная традиция: отвоевал свое место и потом все оставшиеся 70 лет там просиживаешь. Мне кажется, что в театре самое главное — это временный характер отношений. Театр живет живой идеей, которую искусственно не создашь, если ее нет.
Театр — это все-таки не музей, мы же занимаемся реальностью.
Это очень здорово, когда меняются идеи, люди, коллективы, места. Это был этап. Пора идти дальше. Разумеется, некоторые спектакли театра еще будут идти.
— То есть шекспировская тематика становится символичной для вашего театра: сначала «Лир репетирует смерть», а теперь и сам театр примеряет роль короля, делит свое скопившееся творческое богатство. Кому ваши спектакли перейдут по наследству?
— Да, спектакли остаются и будут жить дальше. «Узбек» Талгата Баталова поселился в «Театре.doc», «Павлик — мой Бог» Евгения Григорьева тоже будет играться в Москве. Мне очень нравится, что куратор Михаил Калужский в Сахаровском центре продолжает программу, которую мы начали совместно. Идет здоровый процесс. Мне будет очень любопытно сюда приезжать время от времени и смотреть, что у них у всех получается. Кажется, что моя роль была собрать несколько нетеатральных людей, которые при моем содействии вообще попали в театр. Театр имени Бойса сыграл немаловажную роль в жизни Евгения Григорьева, Филиппа Григоряна, Михаила Калужского, Нины Беленицкой, Анны Селяниной, Николая Бермана, Талгата Баталова, Веры Полозковой. И это всего за четыре года — неплохо, да? Я очень люблю Москву как театральный город, потому что, мне кажется, если делаешь тут что-то нормальное, тебя общество с этим принимает. Это ужасно справедливо. Это здорово, что такие части могут мирно существовать рядом.
— А что станет с другими вашими проектами, существовавшими параллельно?
— Сейчас я уже живу в Софии, там у меня есть замечательный коллектив — театр «Реплика». Это группа лучших молодых артистов Болгарии. Они там все объединились, и я их ближайшие два-три года буду… курировать. А параллельно есть междисциплинарная лаборатория NEDRAма — мой главный, любимый ребенок. Штаб-квартира, конечно, в Софии, но мы ездим по странам и делаем лаборатории, из которых развиваются спектакли и другие проекты.
— В Москве вы нашли своего зрителя, найдется ли он в Болгарии?
— Мы работаем над этим. Когда открывался «Театр.doc», на первых спектаклях сидели два-три зрителя; на них смотрели как на психов, мол, чем вы в этом грязном подвале занимаетесь? В Болгарии так же. Общество в совершенном кризисе, растет протестное движение; молодой болгарский режиссер Недя Соколовская сейчас в рамках лаборатории NEDRAма делает про это спектакль«Prostest.MP3». Наши актеры ходят на каждую демонстрацию, а они сейчас в Софии часты, и каждый раз спектакль делается на новом протестном материале. Но это не просто вербатим из слов, тут еще и движение: в изображении того, как ходит толпа, очень много красивого и мелодичного. Мы уже сейчас собираем полные залы, но это даже не наша заслуга. Там просто есть сейчас острая нужда в подобных темах.
— Есть ли у вас в запасе новые, пока не реализованные проекты, для которых наконец нашлось время? Планируете ли вы еще поработать в России?
— В Москве — все, это пройденный этап. В Софии я планировал поработать года два или три. Но у меня там есть замечательный друг, 70-летний профессор, который сказал, что если в России я проработал 15 лет, то и в Болгарии придется провести 16 лет, иначе болгары обидятся.
Болгария — новая страна в еврозоне, самая бедная. Сейчас в копродукции с берлинским театром мы делаем спектакль «Исход» — ожидается, что в ближайшие два года 6% населения сбежит из Болгарии. Я могу быть в этой стране кому-то полезным, там есть много важных тем, которые пока не проговорены, и мы создаем платформы, на которых такие темы как раз и поднимаются. И это интересно, ведь документального театра в Болгарии как такового пока не было.
