Журналист - это звучит слишком гордо

Демократическая общественность дружно встала на защиту газетного и телевизионного журналиста Хинштейна. Власти хотят посадить беднягу в психушку за то, что он все время пишет и говорит о них всякие гадости. Общественность считает это неотъемлемым правом и даже прямой обязанностью работника свободной прессы и протестует против давления на него.
       Дело хорошее. Нельзя сажать человека в психушку за то, что Рушайло, к примеру, ему не нравится, а Лужков симпатичен. Никакого человека. Даже если этот человек публикует про министров и других важных лиц всякие пакости из украденных или подделанных документов. Не нравится – подавайте в суд, дерите с клеветника деньги за свои честь и достоинство, бейте рублем, а не дубинками подчиненных милиционеров, затыкайте рот законными решениями, а не грязным кулаком санитара в дурдоме.
       А поймали, допустим, журналиста с поддельным ментовским удостоверением и неправильными водительскими правами (чего-то там такое за этим Хинштейном числится) – тем более. Закон есть, и не надо его в сумасшедшие записывать, если он преступник. Не советская, все же, власть на дворе, с карательной психиатрией покончено.
       Все ясно с этим. Руки прочь от Хинштейна и других борцов с коррупцией, беззаконием и несправедливой войной в Чечне. Пусть пишут и говорят, что хотят. Тем более, что караван все равно идет, чем и отличается от того, бывшего, который написанные слова считал главной опасностью, все время с пишущими боролся и тем самым производил себе врагов, а вольномыслящему населению – героев. Ладно, Бог с нею, с властью. Поговорим о профессии. То есть, о второй древнейшей, она же – четвертая власть.
       Журналисты стали больно гордые и важные – вот что. Испытания четвертой властью очень многие из них не выдержали. Нечто нечеловеческое появилось в чертах их разнообразных лиц. Они уже больше никогда не ошибаются, не обнародуют непроверенных фактов, не заблуждаются относительно людей и событий. Все, написанное и сказанное ими, немедленно становится окончательной и не подлежащей обжалованию истиной. А если кто и решится обжаловать, так не рад будет даже в случае выигрыша судебного иска: перед ним так извинятся, так шваркнут ему в рожу назначенные судом деньги, что пожалеет о своей победе. Вон Доренко Лужкову проиграл – ох, не хотел бы я так выиграть, как бедный наш мэр! Вообще-то я к нему с умеренной любовью отношусь, может, даже вообще без любви, но тут... Как говорил один литературный герой, я человек завистливый, но тут завидовать нечему.
       Четвертая власть у нас стала более тоталитарной, чем предыдущие три, вместе взятые. На первую, то есть, законодательную, все плюют и посмеиваются. На вторую, то есть, исполнительную, тоже плевали, пока она не обернулась настоящим полковником, который всем понравился – но те, кому, все же, не понравился, продолжают плевать, поносить и издеваться. Некоторые даже не потому, что действительно не нравится, а просто потому, что так среди культурных людей принято. Третью, то есть, судебную, вообще не замечают, разве что прокурора голого  вспомнят – и все. А с четвертой шутки плохи. Чуть что – она сразу такую кузькину мать покажет, что никому мало не покажется, даже самым крутым и отвязанным. И всех любовниц поименно и с параметрами перечислит, и инфекционные болезни диагностирует прилюдно, и в кармане пороется... Конечно, потом может выясниться, что все брехня, но это уже поздно будет. Опровержений верблюда никто не читает, и доказательства, что он, верблюд, таковым не является, никому не интересны – он уже верблюд навсегда. Один у него выход: накопить денег и купить то издание, или канал, или радиостанцию, откуда пошла про него верблюжья слава. Купи – и даже можешь не выгонять из редакции правдолюбца, расследователя и разгребателя грязи, который в свое время обнаружил у тебя горбы, отвисшую нижнюю губу и манеру плеваться. Он и сам немедленно прозреет. Нет, он не станет сообщать стране и миру, что врал про твою верблюжью сущность – просто сделает так, что про нее все забудут. Потому что немедленно будут им произведены в верблюды другие персоны, твои враги, конкуренты, или просто первые попавшиеся, до которых очередь дошла.
       Когда-то, когда все мы, пишущие, были еще содержанками или даже законными женами властителя нашего, агитпропа ЦК – в меру верными, в меру гулящими – трудно было нам понять, за что так не любит население наших коллег там, за занавесом. Не любит настолько, что обзывает их профессию второй древнейшей после проституции, причем второй, как можно было понять из дошедшей одноименной книги, не по давности существования, а по морали... Теперь понятно. Теперь и у нас свобода, и журналистика настоящая, свободная – та самая.
       Не обижайтесь, коллеги. Это не про всех. Есть среди нас честные девушки, навеки обрученные с истинными свободой и либерализмом. Они, если что – то исключительно по любви и духовному родству. Таких даже много.
       Но, все же, признаваться случайному попутчику, кем работаю, стесняюсь. Потому что некоторые сразу говорят: А, так вы, как такой-то!.. И выпить вместе отказываются.