Ошибка Шварцмана

Интервью – это особенный жанр. На Западе в ежедневной прессе чистого интервью уже практически нет. Автор пишет от себя, вставляя цитаты из собеседника. У нас сохранился жанр чистого интервью: вопрос-ответ. В этом и есть особенность – говорящий полностью отвечает за свои слова. В отличие от западной прессы, в российской принято «визировать» интервью. Собственно, западникам и визировать-то нечего – не собственный же авторский текст с цитатами собеседника. Но и они сверяют цитаты или заранее спрашивают, могут ли вот это процитировать. К тому же любой ньюсмейкер на Западе автоматически отдает себе отчет в том, что разговор с журналистом — «для печати», кроме тех случаев, когда «не для печати» оговорено заранее. Российские ньюсмейкеры, казалось бы, тоже должны отдавать себе отчет в том, что разговор с журналистом, тем более под включенный магнитофон – это не треп на пикнике за рюмкой водки. Но в известной степени их успокаивает то, что потом они все равно это интервью прочтут и внесут свою правку, с которой редакция вынужденно согласится. Таким образом, права ньюсмейкера защищены в этой ситуации даже больше, на мой взгляд, чем права журналиста: он-то свои вопросы не меняет и не всегда в состоянии убедить ньюсмейкера, что не стоит вычеркивать целиком ответ, например, на самый острый или интересный из них.

С одной стороны, мне лично, профессионально, такая ситуация нравится все меньше, потому что в отличие от российского западный вариант позволяет процитировать все острое и интересное и не дает времени говорящему подумать часов 20 и придти к выводу, что напрасно он все это нес. Он вынужден думать о том, что говорит здесь и сейчас, потому что согласился говорить, потому что знает, что «для печати» и отдает себе отчет, что шансы отказаться от своих слов или попросить их постфактум исправить или не цитировать стремятся к нулю. Ньюсмейкер, согласившийся говорить с серьезной западной газетой, попросту говоря, тщательно «фильтрует базар» и аккуратно подбирает выражения во время разговора. У него нет завтра для внесения правки.

С другой стороны, российский вариант интервью, предоставляющий практически режим наибольшего благоприятствования ньюсмейкеру, бывает абсолютно оправдан в нашей стране, где за каждым громким интервью, коих в последнее время не так много, автоматически предполагаются какие-то политические игры. Поскольку нормальная газета не является участником игр, то прямое интервью с визой ньюсмейкера – это ее страховка. Не печатать интервью, если оно интересное, сенсационное, откровенное плюс дающее новую информацию – глупо. Пересказывать его своими словами с цитатами автора в нашей политической ситуации рискованно. Не под каждый факт в таких интервью можно найти документальное доказательство – это понимает и журналист и говорящий. В этом случае прямой текст налагает на последнего ответственность и становится своего рода документом. Получить в виде визы еще одно подтверждение от ньюсмейкера, что он не нес чушь по пьяни или потому, что краткосрочно спятил ровно в этот час разговора с журналистом, означает в известной степени страховку для редакции и еще один подаренный ньюсмейкеру шанс решить, готов ли он выходить с теми откровениями, которые вот лежат теперь перед ним, напечатанные черным по белому. Бывают случаи, когда человек, дающий интервью, снимает его, то есть не дает своего разрешения его печатать. И его не печатают, даже если оно офигительное и руки чешутся так, что просто хоть вой. Бывает, что давший интервью человек вдруг почему-то то ли пугается, то ли расстраивается, то ли прозревает, когда видит его в виде текста на бумаге или в компьютере. Он вдруг понимает, что именно он сказал. И начинает править так, что практически переписывает. Лучше бы снял. Но он практически пишет заново, как бы игнорируя вообще присутствие журналиста. Один раз на моем веку редактор поставил вот так поправленное интервью в номер, а вместо иллюстрации дал факсимильную копию правок. Это было остроумно и позволило газете сохранить лицо перед читателями.

Итак, у российского ньюсмейкера нет завтра для внесения правки только в прямых эфирах, которые сведены к минимуму.

Так что же произошло с человеком по имени Олег Шварцман?

Его погубил прямой эфир, который он надеялся использовать, чтобы объясниться, как он сказал. Это можно было бы понять, если на кассете, которая в распоряжении редакции, говорит не Шварцман, а подпись под каждой страницей интервью поставлена не его рукой. И он может это доказать. Во всех остальных случаях Шварцман пришел на «Эхо», чтобы уничтожить себя и попытаться дезавуировать некоторые свои высказывания. Рискну предположить, что риск не сделать последнее был для него значительно выше риска самоуничтожения. Он не мог не понимать, что каждое его слово в прямом эфире будет сверено с кассетой и завизированным им текстом, вышедшим в печати. Цель его появления в эфире представляется шире взаимоотношений с газетой и даже с западными партнерами по бизнесу, которые успели от него отказаться еще до начала эфира. Если бы он был просто обижен на газету, он мог бы выйти в эфир на следующий день после публикации — «день тишины» перед выборами не имеет де юре никакого отношения к «бархатной реприватизации», нагибанию бизнеса, специальным фондам, трудоустройству бывших спецслужбистов и деловой активности действующих. Более того, он мог бы прислать в газету письмо, которое, уверена, было бы опубликовано. Возможно, с комментариями, на которые редакция имеет полное право. Если бы он хотел сохранить иностранных партнеров, то точно не следовало тянуть с объяснениями четыре дня после появления интервью. Впрочем, иностранным партнерам, видимо, вполне хватило публикации и разговора с ее героем по телефону или лично. Четыре дня молодой человек о чем-то думал, его люди, если ему верить, работали с документами, чтобы в итоге он вышел в эфир и выглядел бы еще более странно и, безусловно, неубедительно, чем четыре дня назад?

Удивительное совпадение: четыре дня молчал и официальный Кремль. Признаюсь, я вообще не ожидала, что будет какая-либо реакция со стороны Кремля. А как реагировать на интервью господина Шварцмана? Если господин Сечин выйдет из своей спасительной тени и вдруг заявит: не было, не состоял, не знаю, не правда, то это будет выглядеть во-первых, полным нонсенсом, потому что объясняться ему с малоизвестным бизнесменом, который что-то там наговорил газете – это полный нонсенс. Во-вторых, господину Сечину не поверят, в глубине души все решат, что мужик оправдывается, значит, точно, было...

И все же практически одновременно с господином Шварцманом ситуацию откомментировал замглавы пресс-службы Кремля господин Песков, причем западной газете «Файненшл Таймс», которая сослалась на него в сегодняшнем номере: «Дмитрий Песков говорит, что признания Шварцмана – очевидная неправда». Господин Песков всегда появляется в западных изданиях тогда, когда речь идет о спасении доброго имени Кремля. У него, собственно, такая работа. Например, он солировал во всех западных изданиях, когда начался скандал в связи с убийством Литвиненко. Скандальность же интервью Шварцмана носит скорее внутрироссийский характер, за исключением упоминания про офшоры, политические фигуры и членов их семей.

Итак, у господина Щварцмана было две безусловных возможности не оказаться в той ситуации, в которой он оказался. Первая: попросить журналиста не включать магнитофон и говорить «off the record» — не для печати. Вторая: не подписывать интервью и согласиться на публикацию только первой его части. Он мог допустить три ошибки: сказануть лишнего, надуть собственную персону до несвойственного ей размера, то есть нафантазировать, мягко говоря. И наконец, подписать интервью и публично начать его опровергать. Он мог избежать ошибки: подписав интервью в печать, публично настаивать, что все сказанное является правдой и только правдой.

Господин Шварцман допустил все ошибки, которые мог допустить, лишив себя, таким образом, всех возможных союзников. Это должно бы, по идее, свести к нулю ценность сказанного им в интервью, под которым стоит его подпись. Акцент сдвинулся от содержательной части интервью к фигуре собственно рассказчика, который даже на самый непредвзятый взгляд выглядит в сложившейся ситуации паршиво. Кто знает, может быть, в этом и есть весь смысл происходящего уже после публикации...