Гагарин forever

В день полета Гагарина мы въехали в нашу квартиру, где я живу по сей день. Именно — 12 апреля 1961 года. От этого дня у меня три воспоминания. Вкус маминой кулебяки, бабушка с дедушкой, приехавшие из Тбилиси, и слово «космонавт», которое всегда улыбается мне улыбкой Гагарина.

Вы не поверите, каждый раз, когда я слышала придуманную Андрюшей Васильевым, моим теперешним главным редактором в «Коммерсанте», заставку к программе «Время» с «саундтреком» гагаринского «Поехали» (именно так, ровно, без восклицательного знака), у меня перехватывало горло. Улыбающийся дядя Юра стал таким же сказочным персонажем моего детства, как старик Хоттабыч, Карлсон, Алиса или папа Карло. Он видел Космос, а я только море. Собственно, с тех пор ничего не изменилось. Я видела почти весь мир, но я никогда не увижу то, что видел он.

И еще: как и положено сказочным героям, он меня не разочаровал. Может быть, не успел. Судьба, хоть и страшная, сохранила его, не посадила в бессмысленные президиумы, не превратила в показную функцию, не сделала свадебным генералом. Его жизнь прервалась в полете – в буквальном и переносном смысле слова. Его смерть осталась загадкой. А он остался легендой, за которую не может быть стыдно.

Последний раз я почему-то думала о Гагарине, когда смотрела по CNN прямой репортаж о затоплении станции «Мир». Может быть, потому что 40 лет назад он был первым в космосе, а теперь (почему-то именно тогда, когда светящаяся точка «Мира» падала с небес) мне показалось, что мы теряем последнюю опорную точку в сфере так называемой национальной гордости. Понимаю, что все это ерундистика какая-то, но мы там были первыми. Мы ТАМ были так, как никогда за последние сто лет нам не суждено было быть на Земле. Космос и балет были тем самым «зато», которым мы оправдывали все, что не складывалось, не работало, не двигалось, не проворачивалось, не стыковывалось, недодавалось и недополучалось в нашей с вами нормальной ежедневной жизни. Чтобы в первый год нового века оказалось, что и тут мы жили мифами. А про наш «Мир» (коль скоро мы его затопили) уже все рассказали американцы в фильме «Армагедон», где старинная русская космическая станция работает приблизительно так же, как старые таксофоны на московских улицах – только после удара кулаком по аппарату.

Тут, правда, за пару недель до Дня космонавтики судьба свела меня в самолете Париж--Москва с одним из наших космонавтов. Не буду называть фамилию, потому что разговаривали мы не для печати и достаточно откровенно. Он видел «Мир» собственными глазами, и в этих глазах, когда мы говорили о гибели станции, еще чуть-чуть и заблестела бы слеза. Он не мог понять, зачем же он туда летал, зачем приводили станцию в порядок (а он утверждает, что станция в полном порядке и проработала бы еще не один год), чтобы вот так все закончилось. Да лучше бы мы ее продали китайцам! – в сердцах сказал он. Еще он говорил, что ежегодные траты на поддержание станции «Мир» несопоставимы с затратами на один полет американского шаттла. И закончил он загадочной фразой: «Это единственное, что у нас оставалось (видимо, имея в виду былое величие в космосе), и больше этого нет. Все».

Не все. Гагарин – это forever. Это опора в прошлом. Он – первый, был есть и будет. И чем сложнее будут складываться наши отношения с космосом, тем больше будут вспоминать, ностальгировать и «опираться» на улыбающегося парня. Уверена, что он пережил тогда, давно, свои разочарования. Но не разочаровал – не смог, не успел (прости, Господи). И 40 лет спустя я ему за это безгранично благодарна. За то, что сказка осталась сказкой: размытый кадр и спокойное «Поехали» — к звездам. А быль осталась былью – частично нам неизвестной, а частично понятной и муторной.