Цивилизация
— Дэвид, приход американца в российский театр стал мировой сенсацией. Вы говорили, что профессиональное любопытство было главной причиной вашего согласия работать в Большом. Чем он для вас привлекателен?
— Для меня Большой театр — сочетание богатой истории и великих традиций. Это чувствуется и у премьеров, и в кордебалете. Всякий раз, когда я вижу спектакли театра, я понимаю, сколько лет за этим стоит. Помню, смотрел «Пламя Парижа» и ощутил такую самоотдачу, какой никогда не видел в классическом балете. Это был художественный вызов: я понял, что этого мне не хватает. В АВТ тоже есть эмоции, но там другое. Большой театр отличается от того, к чему я привык, и я постараюсь что-то взять от нового стиля.
— Вы учились балету не только в Америке, но и в учебном заведении при Парижской опере. Что вы почерпнули в разных школах танца?
— Французский стиль — это чистота исполнения, утонченная точность движений, совершенные линии стоп, абсолютная выворотность. Когда в Париже вертят пируэт, главное — чтобы он был идеально вычерчен. В США не придают такого значения точности, но американский стиль, истинно американский — имею в виду балеты Баланчина — много внимания уделяет музыке. И тут ощущается напор, атака. Это танец не о позициях ног или прыжках, но о теле танцовщика, откликающемся на музыкальные акценты.
Что касается Большого театра — это сила и страсть. В Москве танцуют с «полным погружением». Вспомните взрывной «Танец басков» в том же «Пламени Парижа». Я так никогда не смогу, никогда не буду таким танцовщиком, как невероятный Иван Васильев. У вас в балетах много пантомимы и актерской игры. Это тоже непривычно: я в большей степени проживаю роль внутренне, чем внешне. Когда я танцевал «Жизель» с Наташей Осиповой в Большом, особенно после репетиций с великим Владимиром Васильевым, это был совершенно иной подход к созданию образа.
— Возможность танцевать с «огнедышащей» балериной Осиповой стала для вас еще одним стимулом поработать в России?
— О, конечно! Наташа — мощный магнит. У нас с ней установилась такая внутренняя связь, которая редко возникает в балетном дуэте. Может быть, это больше выразилось в наших спектаклях в АВТ, чем в Большом театре. Но так было в «Жизели» и особенно в «Ромео и Джульетте»: когда Осипова танцует Джульетту, у моего Ромео просто рвется сердце.
— Советовались ли вы с бывшим худруком балета ГАБТа Алексеем Ратманским, ныне работающим в АВТ, насчет Большого театра? Не собирается ли он поставить что-нибудь для вас в Москве?
— Конечно, я поговорил с ним, потому что очень его уважаю. Алексей сказал, что это отличная идея и блестящая возможность (он выразился даже сильнее — «огромная», «гигантская», «неизмеримая»), что это, можно сказать, историческое событие и он не видит причин отклонять предложение. Он ставил для меня танцы в Нью-Йорке, но пока нет никаких планов насчет постановки в России.
— Вы говорили, что в Москве особенная публика, что она разбирается в балете. Что заставляет вас так думать? Зависит ли ваш танец от восприятия зрителей?
— Не думаю, что я по-разному танцую для разной публики. Когда в Москве хлопают и зрители выражают свое восхищение, ощущаешь, что люди не просто аплодируют каким-то трюкам, а что они оценили красоту линий, оценили эмоцию. В Москве публика, кажется, понимает, что она смотрит. Это понятно и по разговорам с вашими любителями балета, даже по моим беседам с московскими журналистами: они задают очень умные вопросы.
— Вы активный балетный блогер, часто общаетесь в интернете. Почему интернет вас так интересует?
— Я думаю, что общение в социальных сетях важно для развития художественной формы. Сейчас все используют интернет как средство общения: политики, журналисты, актеры, люди кино — все. Мы больше не пишем писем от руки — мы пишем электронные письма, и люди заходят в «Твиттер», в «Фейсбук», чтобы узнать новости. Если балет не использует интернет, то он отстанет. Для меня это способ рассказать всем, кто интересуется танцем, о своих интересах, о развитии карьеры и т. п. Я стараюсь не быть эгоистичным, не пишу, что ел на обед, потому что это никому не интересно. Интересно другое — проект «Короли танца», факт, что я перешел в Большой, или премьера «Спящей красавицы», которую я станцую со Светланой Захаровой. Есть аудитория, которая это читает. Если я увидел прекрасную работу, то напишу об этом, чтобы другие люди тоже могли прийти и получить удовольствие. Но критиковать никогда не буду, это не мой вид деятельности.
— В классическом балете существует понятие «благородный танцовщик». Кажется, это сказано про вас.
— Надеюсь, что такое определение подходит. Это мой естественный стиль на сцене. Но я люблю быть разным, люблю меняться. Поэтому стремлюсь освоить, например, комедийный «Дон Кихот». Хотя многие в Америке считают, что мне не надо этим заниматься.
— Наверное, в «Дон Кихоте», увидев вашего Базиля, люди думают: это не цирюльник, а маркиз, которого в детстве украли из дворца и подкинули в простую семью.
— Возможно, так и есть. Но ведь всякая интерпретация интересна. Не обязательно, чтобы все время повторялось одно и то же, этим жизнь и хороша. Мне пришлось потратить время, чтобы обнаружить в себе возможность играть театральные комедии так, чтобы выглядело естественно, иначе публика заметит насилие над собой. Теперь у меня в репертуаре есть и балет «Светлый ручей», где я по либретто играю роль благородного танцовщика из Большого театра. А потом переодеваюсь в женщину и танцую на пуантах.
— Деятели актуального искусства утверждают, что классический балет тоталитарен по природе, потому что строится по незыблемым канонам. А значит, со смертью тоталитарных обществ классика тоже должна умереть. Что об этом думаете вы?
— Балет и вправду был рожден в жестко иерархическом обществе королевской Франции. Но он прожил долгую жизнь, в том числе и в других исторических условиях. И сегодня люди верят в этот художественный порядок, в эту гармонию. Посмотрите на Японию: там просто с ума сходят по классике, а страна свободная.
— Что дает классика современному человеку?
— Хороший вопрос. Я часто себя об этом спрашиваю. Какое-то время назад я пережил отречение от балета. Решил, что невозможно постоянно делать то, что делали до тебя на протяжении стольких лет. Но теперь я возвращаюсь к классике снова и снова. Она притягивает строгостью формы и необходимостью посвятить всего себя танцу: ты должен это сделать, иначе не преодолеешь профессиональные трудности. На самом деле танец не обязан всегда быть новым. Но он должен быть свежим. И помимо классики надо обязательно танцевать современную хореографию, самую сумасшедшую и причудливую.
— Влияет ли участие в новом танце на исполнение ролей в классике?
— Да. Ты же меняешься, другим становится профессиональный и социальный опыт, а значит, меняются твои роли. Так классика освобождается от пыли. Хотя по-настоящему что-то выразить можно, если хореограф делает танец специально для тебя. Это мне не раз повторял Миша Барышников. Он не чувствовал себя самим собой в тех вещах, которые не были на него поставлены.
— Тем не менее в любой стране вам суждено танцевать партии прекрасных героев-любовников. Чем, по-вашему, балетный принц в Москве отличается от принца в Америке?
— Я постараюсь проломиться и в другие роли. А по поводу отличий… Они, несомненно, есть. В России было благородное сословие, дворянство, голубая кровь. Взять хотя бы вашу императрицу Екатерину Великую. У меня есть ощущение, что русская публика может себя с этим прошлым ассоциировать. В Америке такого нет, американский зритель смотрит на дворян как на какой-то посторонний предмет. Ваши же балетные принцы, если можно так сказать, имеют более глубокие корни.
— Мы выяснили, что Большой театр может дать вам. А что вы можете дать Большому театру?
— Что-то небольшое. Я смиренно отвечаю на этот вопрос, но всерьез отношусь к своей работе, а поскольку мой танец отличается от исполнения артистов Большого, надеюсь, что он понравится и публике, и администрации.
