Цивилизация
Александр Кобринский – доктор филологии. Специалист по русскому авангарду. Добросовестный, педантичный. Собиратель фактов и свидетельств. Дотошно восстанавливающий обстоятельства творческого вечера, выхода сборника, написания стиха или поэтического манифеста обэриутов. Избегающий фантазий. Осторожный в предположениях. Скупой на версии.
Не худший тип биографа достался Данилу Ивановичу Хармсу.
Творчество и жизнь своего персонажа изучил тщательно и подробно. Написал не то что наукообразно. Или плоско. Или серо. Или неудобочитаемо. Но языком, лишенным образности и поэзии начисто. В результате получилась не жизнь поэта, а перевод его жизни, подстрочник из набора слов-фактов, слов-свидетельств, слов-протоколов. Приведенные тут же обильные цитаты из Хармса – тоже слова, естественно, не те же самые.
Автор биографии поэта скромен и честен. Точно знает, где его слова, где Хармса. Смешения не допускает. Беда в том, что жизнь и образ Даниила Хармса – это только одно из его произведений. Здесь начинается и кончается тупик биографа. Хочет он того или нет, ему приходится пересказывать этот образ — в лучшем случае, словами современников, друзей, «чинарей», абсурдистов, обэриутов. Словами Олейникова, Введенского, Заболоцкого, Вагинова, Шварца, Марины Малич.
Слов этих явно не хватает. Автору приходится искать свои.
В этом противоборстве Хармс всегда побеждает созданный им и описанный другими собственный образ. Хармс из стихов и рассказов более реален, чем Даниил Иванович Ювачев-Хармс из воспоминаний близких и реконструкций филолога. Кобринский пытается как-то справиться с этим.
Связку ключей к жизни и творчеству любитель Хармса, разгадывающий и не разгадавший поэта, из книжки серии ЖЗЛ получит. А вот какой из них что открывает – с этим ему придется разбираться самому. Из собранных автором биографических пазлов и цитат собирать собственного Хармса. В меру своего таланта, эрудиции, интуиции и вкуса.
Близость в обильных цитатах поэта – периода зауми и «чуши», пьес абсурда, страшноватых стихов для детей, алогичных и мрачных историй из «Случаев» и анекдотов о Пушкине — иногда и сама по себе своей энергетикой помогает собрать детали. Образ оживает. Материализуется в чем-то похожем на хармсовские считалочки: «Жили в квартире сорок четыре…» и «Из дома вышел человек…»
Короткие штаны. Гетры. Башмаки. Кепка англичанина. Трубка в зубах. Хармс – Шерлок Холмс.
Хармс — мистификатор, фокусник, парадоксалист. Пришел в гости – снял штаны при дамах. Под ними — другие штаны. Любил огорошить нового знакомого абсурдным вопросом. Ждать, как он выкрутится. Неистощим на розыгрыши. Умудрялся разыгрывать следователя, шившего (и пришившего ему) антисоветский заговор. Тут же Хармс, подписывающий признание в том, что «Иван Иванович самовар» — контрреволюционное стихотворение.
Хармс – ненавидящий детей. Всех детей, он, по собственному признанию, заразил бы столбняком, сбросил в выгребную яму. Стоп! Какой же это «реальный» Даниил Иванович Хармс? Это же его персонаж из повести «Старухи». И тем не менее А. Кобринский утверждает… как общеизвестный факт – Хармс детей ненавидел. И в подтверждение приводит пассаж из «Старух». И тут же рассказывает, что дети на выступлениях Хармса слушали этого ненавистника, открыв рот. И провожали его к выходу, как Гаммельнского Крысолова. Чего дети с ненавидящим их делать никогда не станут.
Похоже, Даниил Иванович и после ухода не утратил дара к розыгрышам. И, кажется, биографа своего и читателя биографии разведет он не раз.
Хармс-мистификатор, умело скрывающийся за образами жизнетворчества, – самый доступный для конструирования из биографических деталей, собранных Кобринским. Есть и другие. Например, Хармс Великий Маргинал. Рано осознавший свою исключительность и ей не изменивший. Непохожесть и отдельность для этого Хармса — не способ привлечь внимание и затем раствориться в толпе. А единственная возможность существования в реальном и созданном им мире. Напоминание современным маргиналам, тоскующим в своей малочисленности о том, что в поисках истины нет и не может быть ущербности, сколько бы народу ни голосовало за твоих противников.
И лишь в конце короткой жизни и кобринской биографии Хармса… Когда сам герой ее признал, что нет сил для соответствия придуманным образам, для розыгрышей и мистификаций… Когда ничего не оставалось, кроме голода, долгов, невозможности издаваться и заработать хоть какие-то деньги. Когда из всех молитв осталась только молитва о смерти… Из связки ключей биографа остается один — с тупой бородкой. И им замочек гения так просто, кажется, открыть. Вот в чем источник, причина и смысл абсурда, алогизма, мрачных образов и абстрактного физиологизма этих совковых капричос и коммунальных бесов – в голоде, безвестности, отчаянии их автора…
И не откроет ничего ключ с тупой бородкой тому, у кого хватит смелости, вооружившись этой простенькой связью, снова раскрыть томик Хармса и прочесть в одном из последних его произведений, как человек, преследуемый и затравленный, входит в лес, видит зеленую гусеницу, трогает ее и возносит молитву господу.
Телескоп фактов, деталей, свидетельств и подробностей, собранный А. Кобринским, едва ли способен раскрыть космическую механику жизни и творчества поэта. Но желающему увидеть он кое-что приблизит.
Книга, безусловно, заслуживает внимания. И как минимум – признательности автору. Кто-то ведь должен начать возвращать долги гению русского авангарда и учителю многих тайных его учеников, растащивших наследие учителя по своим книжкам задолго до первых скудных публикаций «Случаев», анекдотов о Пушкине и студийных постановок «Елизаветы Бам».
Александр Кобринский. Даниил Хармс М.: «Молодая гвардия», 2008.
