Цивилизация
Мятежная Ирландия, отвергшая на недавнем референдуме проект Лиссабонского договора о централизации Евросоюза, нанесла европейским лидерам удар под дых. Теперь ЕС спешно печет пряник, который можно было бы предложить Дублину в обмен на повторное, уже позитивное, голосование по договору, но нужный Брюсселю исход этого голосования никто не гарантирует. К тому же выяснилось, что еще одна страна, Чехия, может не ратифицировать Лиссабонское соглашение. Более того, за перипетиями с этим документом, который мало кто из граждан ЕС читал (больно уж он велик и не слишком увлекателен), скрывается другая серьезная проблема: странное состояние демократии в современной Европе.
Ситуация с Ирландией, собственно, возникла потому, что эта страна – единственная из 27 входящих в ЕС, чья конституция предписывает проведение референдума по вопросам, касающимся государственного суверенитета. А вопрос о Лиссабонском договоре, меняющем соотношение сил и полномочий между ЕС и его отдельными членами, именно таков. Будучи в остальном стандартной парламентской республикой, Ирландия оставляет в некоторых важнейших вопросах право окончательного решения за гражданами. Этот механизм довольно развит был и во Франции – по настоянию основателя Пятой республики Шарля де Голля – но на практике в последнее время применяется нечасто (исключение – референдум 2005 года по проекту конституции ЕС, когда французы повели себя так же, как ирландцы сейчас). В Швейцарии же (она, правда, не входит в ЕС) референдумы проводятся порой по несколько раз в год по самым разным вопросам, от прав иммигрантов до реформы почтовой службы.
В целом же современная Европа предпочитает демократию представительскую, основанную на осуществлении воли граждан их избранными представителями (в идеале) – без непосредственного участия населения в решении текущих вопросов государственного управления.
Механизмы и институты такой демократии давно известны – политические партии, парламенты и правительства, составляемые на основе парламентского большинства. Предполагается, что это большинство отражает волю большинства избирателей, тем самым реализуя идею демократии как власти народа.
В действительности ситуация куда сложнее. Во-первых, эпоха, когда политические партии были четко привязаны к тем или иным слоям населения (социалисты как представители рабочего класса и мелких служащих, либералы как защитники интересов бизнеса и т.д.), на Западе ушла в прошлое. Если региональные или этнические партийные привязки кое-где еще существуют (каталонские и баскские партии в Испании, фламандские и валлонские в Бельгии, «Лига Севера» в Италии), то в случае с общенациональными партиями речь обычно идет о своего рода крупных политических рекламных фирмах, которые «продают» публике своих лидеров и не слишком сильно отличаются друг от друга по части программных установок. Свой «урожай» они стараются собрать везде, по всему социальному спектру. Неудивительно, что такие партии, во время предвыборных кампаний выступающие в роли непримиримых противников, при необходимости оказываются способны на долговременное сотрудничество друг с другом (например, нынешняя коалиция ХДС/ХСС и социал-демократов в Германии). Таким образом, смысл выбора в значительной мере обесценивается. Характерно, что наиболее острая политическая борьба в Европе в последние годы шла там, где состязались скорее личности, чем программы – скажем, на президентских выборах во Франции в 2002 и 2007 годах.
Во-вторых, поскольку партии и политики ищут поддержку у всех избирателей, не ориентируясь, прежде всего, на какой-то свой электорат, у них возникает желание «окучить» как можно большее число разных групп интересов. Программы кандидатов распадаются на адресные обещания: пенсионерам поможем так-то, молодым семьям – так-то, военных не обидим, интересы сексуальных меньшинств защитим и т.д.
Понятие воли большинства как изначально ключевое для демократии теряет смысл, ибо никакого большинства в результате не получается, оно распыляется, дробится на воли разнообразных меньшинств.
Представительский характер демократии тем самым получает более четкое выражение, но политика в целом все сильнее превращается в столкновение тактических лоббистских интересов.
В-третьих, многоэтажность институтов представительской демократии – от коммунальных до общеевропейских – при находящихся «в загоне» институтах демократии прямой ведет к тому, что на верхних этажах этой пирамиды принцип представительства превращается в пародию на самого себя. Так, Европейская комиссия по своим полномочиям – фактическое правительство ЕС, но ни главу, ни членов этого органа не избирали ни граждане стран союза, ни даже их уполномоченные в лице депутатов Европарламента. (Нужно отметить, что в этом отношении Лиссабонский договор предполагал ряд позитивных изменений, в том числе, расширение полномочий европейского депутатского корпуса).
В результате происходит то, о чем в Европе много говорят и пишут, но от чего не могут избавиться, – все большее отчуждение политической элиты от граждан.
Итог – сюрпризы вроде ирландского. В таких случаях (как и три года назад на референдумах во Франции и Нидерландах) население обычно голосует против предложений элиты не потому, что эти предложения плохи, а потому, что голосование «против» становится способом выразить недоверие тем, кто претендует на звание представителей граждан, на деле представляя лишь сложную и громоздкую систему квазипредставительской демократии.
Реальных альтернатив этой системе в Европе и ее окрестностях, однако, пока не видно. Клановые «демократии» Балкан (в чем-то похожий строй формируется в последние годы и на Украине), по большому счету, представляют собой ту же европейскую систему, только чрезвычайно искривленную и коррумпированную. Российская же «суверенная демократия» и напоминающие ее системы некоторых постсоветских стран – это своего рода зеркальное отображение европейской системы (с поправкой на пресловутую национальную специфику).
Если в современной европейской демократии воля большинства становится фантомом, так как у большинства немного институциональных возможностей выразить свою волю и само большинство расчленяется на разнообразные меньшинства, разделенные партикулярными интересами, то в демократии «суверенной» воля большинства – символическое оправдание бытия всей политической системы. Скажем,
претензии к качеству предвыборных кампаний и выборов в России, Белоруссии, Азербайджане, Казахстане и т.д. часто нейтрализуются с помощью убойного аргумента о том, что даже при самых честных условиях проведения голосования власти все равно бы выиграли, ибо располагают реальной поддержкой большинства граждан своих стран.
Это правда, хотя здесь возникает пара неудобных вопросов. Первый: почему воля большинства считается достаточным оправданием для того, чтобы интересы и взгляды меньшинства были недостаточным образом представлены на политическом уровне, а порой и откровенно ущемлялись? (Именно здесь и наблюдается «зеркальность» по отношению к Европе, где дела порой обстоят с точностью до наоборот). Второй: является ли воля большинства чем-то неизменным, данным раз и навсегда, и если нет (что очевидно, ибо исторические обстоятельства изменчивы), то где в рамках «суверенно-демократической» модели найти механизмы реализации новой воли большинства, если она изменится? Как будет происходить передача власти возможным оппонентам? И предусмотрена ли она вообще? А если нет, то не является ли в конечном итоге лояльное большинство заложником правящей элиты, поскольку от него требуется лишь одно – постоянное одобрение ее действий?
Вот тут и возникает неожиданная параллель с проблемами Европейского союза, спровоцированными своенравием Ирландии. Лидеры ЕС уже дали понять, что хотят предложить ирландскому правительству ряд уступок, которые позволили бы ему, сохранив лицо, так или иначе «продавить» нужный Брюсселю результат. А еще лучше – и вовсе каким-то образом избежать нового референдума по Лиссабонскому договору, как в других странах ЕС, предполагающих ратифицировать документ в своих парламентах. Вся эта тактика укладывается в простую и циничную формулу по отношению к европейцам: не голосуйте, потому что мы и так знаем, чтó для вас лучше. «Суверенная демократия», напротив, очень любит всенародные голосования. Ее формула – другая, но в то же время очень похожая: голосуйте как надо, потому что только мы знаем, чтó для вас лучше.
