Цивилизация
«Я царь или не царь?» – вопрошает царь Федор Иоаннович в одноименной драме Алексея Толстого. Возможно, подобным вопросом будет задаваться третий президент России, если новый глава государства будет то ли избран, то ли назначен с одобрения и под присмотром главы нынешнего. Истории, и не только российской, известны разные варианты ответа на вопрос царя Федора.
Случаи, когда в стране есть реальный носитель власти при наличии носителя формального – не столь уж редки.
Но судьбы «национальных лидеров» в разные эпохи и в разных странах складывались не одинаково.
Сразу отбросим ситуации, когда «правитель де-факто» становится таковым, поскольку «правитель де-юре» – несмышленое дитя или человек, больной физически или психически. Конечно, и регентство может быть как номинальным, так и фактическим. Иногда возникает комбинация того и другого: за малолетнего Людовика XIII формально правила его мать Мария Медичи, фактически же власть принадлежала ее фавориту Кончини.
Однако легитимность регентства в таких случаях определена внешними обстоятельствами или, если угодно, судьбой, а не волей политиков. Иное дело – умышленное разделение формальной и фактической власти с согласия правящей элиты и – в той или иной мере – всего общества. Здесь, как показывает история, возможны несколько вариантов.
1. Власть фаворита. При слове «фаворит» любой мало-мальски образованный человек обычно представляет себе фигуры вроде кардиналов Ришелье и Мазарини или череду «амантов» любвеобильной Екатерины II. Однако в обоих этих случаях правители де-юре вовсе не были марионетками правителей де-факто. Напротив, сама власть последних была следствием сознательного решения монархов, нуждавшихся в талантах фаворитов для решения тех или иных задач.
Кардинал Ришелье не раз находился на грани опалы и даже потери личной свободы, и только необычайное мастерство, с которым он плел придворные интриги, и столь же выдающиеся политические таланты, которые ценил в нем Людовик XIII, спасали его от падения.
Другой фаворит, многолетний канцлер Австрийской империи князь Меттерних, как-то заметил в частном разговоре, что напоминает самому себе канатоходца: стоит ему оступиться – и волей государя его политическая карьера в любой момент может завершиться. Князь, возможно, кокетничал, но не сильно: император Франц I, при котором произошло возвышение Меттерниха, ни на минуту не забывал о том, что последнее слово всегда остается за ним.
Однако, в любом случае,
фаворитизм – модель слишком нестабильная и ненадежная, чересчур зависящая от личных отношений между фактическим и номинальным правителями, чтобы рассматривать ее, как вероятный вариант решения проблемы «продления Путина».
Можно вспомнить и иной пример фаворитизма. Роберт Уолпол, снискавший расположение короля Георга I, а затем его преемника Георга II, опирался на партию вигов, которой принадлежало большинство в парламенте. Таким образом, он мог играть на противоречиях между королем и представителями вольнолюбивой британской политической элиты. Именно при нем политическая система Великобритании начала приобретать свой нынешний вид: премьер-министр (правда, формально Уолпол никогда не занимал этой должности ввиду ее отсутствия) превратился в ключевую фигуру, роль же монарха постепенно свелась к представительским функциям.
Этот опыт мог быть востребован, если бы Путин и в самом деле захотел использовать партийно-парламентские механизмы для сохранения своей власти после ухода из Кремля. Это повлекло бы за собой трансформацию всей политической системы, перемещение центра тяжести российской политики из Кремля в Охотный ряд или на Краснопресненскую набережную.
Но, учитывая российские политические традиции и характер конституционных полномочий президента, трудно представить себе Путина в роли русского Уолпола.
Тем не менее, этот вариант не следует сбрасывать со счетов.
2. Власть мажордома и сёгуна. Хрестоматийным примером слабости верховного правителя, передавшего реальную власть другому лицу, является королевство франков при последних представителях династии Меровингов. Эти монархи, вошедшие в историю под именем «ленивых королей», были оттеснены своими мажордомами – выражаясь современным языком, управляющими делами, чьи полномочия постепенно расширились на всю политическую сферу. В 751 году мажордом Пипин по прозванию Короткий, отец будущего Карла Великого, покончил с формальным двоевластием, низложив и отправив в монастырь последнего меровингского короля. Это было сделано с одобрения папы римского, которому Пипин заранее направил послание с вопросом: должна ли корона принадлежать тому, кто обладает королевской властью, или же тому, кто может похвастаться лишь королевской кровью?
Подобная ситуация возникла позднее на другом краю света – в Японии, где при наличии освященной традицией императорской власти политику страны много веков подряд определяли военные правители – сёгуны.
Сёгунат был достаточно прочной конструкцией, титул и полномочия сёгуна передавались по наследству. Но в середине XIX века, когда западные державы «взломали» самоизоляцию Японии, стало ясно, что дни династии Токугава, члены которой более двух веков были сёгунами, сочтены: она оказалась не способна, как сказали бы сегодня, отвечать на вызовы времени, да и осмелевшие соперники не дремали. В результате междоусобицы в 1868 году противники сёгуната добились его отмены и восстановления правомочий императора, которыми он давным-давно не пользовался. Это событие вошло в историю как «реставрация Мэйдзи» и положило начало модернизации Японии.
Современную Россию, конечно, сложно сравнивать с Японией позапрошлого века, и уж тем более – с государством франков 1300-летней давности. Тем не менее, франкский и японский примеры дают ценную подсказку: условием формального двоевластия должно быть фактическое единовластие.
Оба сценария вполне возможны в России после 2008 года.
В первом случае «мажордом» Путин после небольшого формального перерыва возвращается к высшей власти, во втором – «сёгун» Путин теряет власть, проигрывая своему преемнику, захотевшему начать самостоятельную игру, и той части правящей элиты, которая встанет на сторону нового президента.
3. Власть первого среди равных. Имя Дэн Сяопина замелькало в СМИ сразу после того, как стало известно о проекте превращения Владимира Путина в «национального лидера». Действительно, роль полузакулисного гуру, которую играл основоположник современных китайских реформ, кажется идеальной моделью для политика, который стремится сохранить свое влияние, но не желает (или не может по каким-то причинам) это влияние формализовать. На самом же деле,
Путин явно не может быть русским Дэн Сяопином: слишком велика разница в положении и исторической роли обоих лидеров для своих стран.
Дело не только в возрасте и в разнице политических культур. Дэн в 80–90-е годы тщательно и успешно выстраивал политическую систему современного Китая, предусматривающую регулярную и планомерную ротацию лидеров и целых поколений правящей элиты. Эта система уже дважды обеспечила мирную и спокойную передачу власти в китайских верхах и, похоже, сделает это еще не раз. Путин же совершает нечто прямо противоположное: он подстраивает и без того непрочные российские политические институты – президентство, парламент, партии, региональные власти – под собственные нужды и задачи текущего момента.
В этом отношении
российский президент куда ближе не китайскому, а гораздо менее удачливому польскому авторитарному реформатору – Юзефу Пилсудскому.
После совершенного им в 1926 году военного переворота польский маршал отказался стать президентом страны, да и правительство не возглавил (хотя позднее пару раз непродолжительное время сидел в премьерском кресле). Должности, которые Пилсудский занимал постоянно, касались армии, его главной опоры: он был главным инспектором вооруженных сил и министром обороны. Но его никем не оспариваемая при жизни роль некоронованного короля «второй Речи Посполитой», несмотря на благие намерения, личную честность и безусловный патриотизм, скорее повредила его стране, не позволив создать прочное и долговечное государство. Пилсудский оказался хорошим политическим тактиком, но неважным стратегом.
Похоже, этот недостаток характерен и для Путина. Какими бы высокими словами ни обрамлялся, на сколь бы широкие пропутинские настроения в обществе ни опирался,
в стратегическом плане проект «национального лидерства» означает одно: очередное принесение закона в жертву политической целесообразности, а государственных институтов – персонифицированной политике.
Между тем история знает примеры правителей, исходивших из другой логики. Широко известно предание о римском императоре Диоклетиане, добровольно отрекшемся от власти – в соответствии с ранее данным обещанием. Когда к нему приехали сенаторы, чтобы просить его вернуться, Диоклетиан повел их в огород – взглянуть на выращенную им отличную капусту. Тем самым он дал ответ на просьбы своих гостей, показав, что императорский пурпур значит для него не более, чем кочан капусты.
Владимир Путин, видимо, не садовод.
