Цивилизация
Услышав имя Бориса Григорьева, любой солидный коллекционер искусства немедленно встрепенется, пусть даже на всякий случай: дескать, что там за произведение, где продают, сколько просят? Не купить самому, так хотя бы быть в курсе... Такое положение дел возникло не столь давно, а прежде, в 1990-е и раньше, знакомство с творчеством этого автора было уделом специалистов и относительно небольшого числа ценителей. Причина проста: в советские времена не принято было популяризировать наследие художников-эмигрантов, а для перестроечного бума, связанного с «искусством, которое мы потеряли», фигура Григорьева не казалась первостепенной. Лишь со временем (и во многом благодаря росту аукционных цен на его работы) стало понятно уже всем, что речь идет о художнике экстра-класса, который имеет полное право на персональную главу в нашей истории искусства.
Вся его карьера уместилась, приблизительно говоря, в промежутке от Первой до Второй мировой: в 1913 году Борис Григорьев обрел дебютный успех на выставке «Мира искусства», а в 1939-м ушел из жизни в курортном французском городке Кан-сюр-Мер.
Не так уж много выпало ему времени для самоутверждения, но это время он использовал по максимуму. Друзья и коллеги в один голос признавались, что столь фанатичного рисовальщика, как Григорьев, им доводилось встречать крайне редко или вообще никогда. Еще со времен учебы в Строгановке и в Императорской академии художеств он привык работать без передышки, иногда расходуя за день целый карандаш. Однако гнался он вовсе не за безукоризненной академической манерой, а за неким «чудом», за преображением реальности. Вера в возможности «нового искусства» привела его поначалу в стан авангардистов (в качестве напоминания о том периоде на нынешней выставке фигурируют карандашные портреты Велимира Хлебникова и рисунок «Ларионов слушает Качалова»), но довольно скоро от эстетики кубофутуризма он отодвинулся решительно и бесповоротно, оставив для себя из того арсенала разве что склонность к гротеску.
Именно гротеск — изящный, но порой беспощадный — сделался его «визитной карточкой».
Хотя и примкнув формально к мирискусникам, Борис Григорьев не вполне разделял их «благостную» концепцию — он стремился к остроте и даже провокации. Недаром первые его опусы из цикла «Intimite» многие восприняли как удар по символистскому культу Прекрасной Дамы. Выдвинув на авансцену парижских шлюх в недвусмысленных нарядах и позах, художник словно заявил о своем отречении от целого ряда недавних культурных мифов. Впрочем, это не было разрывом с классической традицией: по большому счету, ей Григорьев никогда не изменял, хотя и всячески испытывал на прочность. Так что нет ничего удивительного в том, что знаменитый критик и издатель журнала «Аполлон» Сергей Маковский, человек, к авангарду не близкий, называл молодого автора «парадоксальным русаком, возросшим на парижских бульварах». Похоже больше на похвалу, чем на инвективу.
Окончательно с былыми символистскими иллюзиями Григорьев расстался, пожалуй, при работе над циклом «Расея».
Делая портретные зарисовки крестьян в окрестностях Петрограда и в Олонецкой губернии, художник так описывал свои чувства и намерения: «В дни революции, когда люди перестали наблюдать за собою, когда стали раскрываться на все сто сотых, бесстыдно обнажая все человеческое вплоть до звериного, я пытался разглядеть целый народ, найти его истоки...» Зарисовки вылились в серию эпохальных полотен, которые многие искусствоведы считают лучшими в творчестве Григорьева. Вместо умилительных лубочных пейзан здесь представлены типажи, выражающие то ненависть, то отчаяние, то беспросветную покорность судьбе, то готовность на что угодно... Здесь явственно чувствуется прощание уже с идеалами народничества.
Современники этот цикл оценивали высоко, однако революционные пертурбации дискуссиям об искусстве не способствовали.
В 1919 году Борис Григорьев вместе с семьей на лодке переплыл Финский залив, из Хельсинки вскоре отправился в Берлин, а позднее обосновался в Париже. Началась другая жизнь. В отличие об большинства прочих русских эмигрантов, живших, по выражению писательницы Тэффи, «как собаки на Сене», Григорьев без особого труда вписался в европейский арт-рынок — и не только европейский. Часто бывал в США, оттуда предпринял многомесячное путешествие по Латинской Америке, выстроил собственный дом на Лазурном Берегу — словом, не бедствовал. Два десятилетия эмигрантского творчества художника изучены значительно хуже, чем его работа в России, однако эксперты сходятся на том, что заграничное наследие Бориса Григорьева гораздо обширнее отечественного. Некоторые работы этого периода представлены и на выставке в ГТГ, хотя пропорционально их не так уж много.
Нельзя не упомянуть о портретах знаменитых деятелей культуры: этому жанру автор отдавался с особой страстью, выкладываясь до последнего. Пожалуй, самое известное из таких изображений — портрет Всеволода Мейерхольда, написанный еще до отъезда из страны. Великий режиссер (тогда еще воспринимавшийся в качестве великого далеко не всеми) представлен здесь эдаким «трагическим паяцем» с изломанными жестами и в бурных декорациях. Менее известен портрет Федора Шаляпина, о работе над которым Григорьев написал лаконично и сочно: «Он лежал в пунцовом халате. Грудь я ему раскрыл. Ноги разул. Горы в плечах, в бедрах. Бугры на лице, на шее, на ногах. И во всем — сила и движение...» Уже в Европе художник создал портрет Горького, который сам «буревестник революции» считал наиболее адекватным из всех, какие с него были написаны. Алексей Максимович представлен на полотне слегка усталым, но увлеченным рассказчиком, за спиной которого толпятся рожденные им персонажи... А незадолго до смерти автора им был создан потрясающий силы портрет Рахманинова.
Из Парижа Борис Григорьев писал своему другу, бывшему футуристу Василию Каменскому: «Сейчас я первый мастер на свете».
Пожалуй, это не хвастовство, а свидетельство уверенности в своих силах. Еще в юности он свои рисунки иронически, но не без тайной гордости именовал «шедевриками». Полномасштабное признание художника на родине подзадержалось лет эдак на восемьдесят, но лучше поздно. Недавно выставка Григорьева проходила в Русском музее; теперь вот — с минимальными изменениями — в Третьяковке. Показательно, что два крупнейших музея, даже вкупе с несколькими региональными, не смогли в данном случае обойтись лишь собственными силами и обратились к коллекционерам. В руках у частных собирателей находится весьма существенная часть наследия этого автора, и процесс отнюдь не завершен. Грядущие лондонские и парижские аукционы наверняка еще не единожды предложат работы Бориса Григорьева в качестве топ-лотов.
