Цивилизация
Отставка какого-то там правительства – ничто по сравнению с тем действительно важным событием, которое случилось на прошлой неделе в России.
Моя старшая дочь Аня по кличке Мышь благополучно разрешилась от бремени, и теперь у меня есть внук Арсений Ильич. Он, слава богу, уже начал энергично сосать, очень вдумчиво икает и располагает фирменным харатьяновским носом. Медсестры считают, что он уже полюбил жизнь.
А дочь вдруг стала говорить совершенно новым, певучим, глубоким и счастливым голосом – прежде щебетала, как весенняя синица, резко так и слегка конфликтно. В среду их уже отпустят, и они трое – Арсений, Аня и Илья – заживут сами, своей непонятной мне, совсем молодой жизнью.
У них уже есть свои сложности; мне, честно сказать, не все нравится в том, как складывается их семья, но на этом моменте моя родительская функция вроде бы заканчивается? Чему я могу научить, как я могу воспитывать людей, которые сами уже родители? И даже вот если я увижу, что они ошибаются, разве должен я их теперь подробно опекать? Нет, наверное. Да точно – не должен.
Я отлично помню, как это было со мной, когда родилась вот эта же самая Аня: никакое чужое мнение мне было не интересно, я все хотел решить сам. Я же специально читал книги, набирался знаний о младенчестве, к чему мне советы древнейших в мире стариков (это о моих сорокалетних родителях), живущих установками позапрошлого века?
И только непосредственная опасность для здоровья юной Мыши однажды все-таки заставила меня обратиться за советом — к врачу, ныне уже умершей от диабета Майе Израилевне. Она, конечно, ответила мне на мой панический крик словами утешения, мне тут же стало ясно, как и что делать, Аня быстро поправилась…
А еще старая мудрая врачиха потихонечку подвела меня к мысли, которую я и до сих пор не в полной мере переварил еще: в человеческой жизни нет ничего уникального и единственного, и в то же время каждый человек и каждый миг его существования — единственный и неповторимый, от первого крика до последнего вздоха.
Считала Майя Израилевна, что искусство жизни, а также и врачебное искусство, и искусство художника, да и другой какой творческой личности состоит в том, чтобы все помнить – и все равно каждый раз удивляться. Так сохранится покой и не утратится радость.
В этих ее словах, сдается мне, содержится рецепт настоящей, неистерической и непоказной заботы о близких и любимых людях.
Мы любим их, а значит, знаем, как течет их жизнь, чего они страшатся, от чего прыгают в восторге, что оставляет их равнодушными и что возмущает. Мы вошли с ними в одну реку и плывем рядом, просто в разных лодках. Мы перемигиваемся и перекрикиваемся с ними; нам прекрасно видны все трудности, с какими они сталкиваются, управляя своею лодкою; но стоит ли влезать в это дело, пока мы продолжаем параллельное движение?
Но вот кто-то из них глубоко задумался, выронил руль, лодка закрутилась, глаза любимых и дорогих сделались круглы от страха, а вода в этом месте, как нарочно, темна и бездонна, да еще ветер поднялся, да лодка перевернулась – нам пора к ним! А самим-то нам тоже трудно, но мы на хорошем плаву, уцепимся, вытащим, не дадим сгинуть — позаботимся, в общем.
Но когда отпустит тревога, когда мы проплывем этот жуткий участок – скорей, скорей надо будет возвращаться к прежней жизни, к жизни на двух лодках, плывущих в одном направлении.
Потому что если что-нибудь сделается с нами, а у наших любимых не будет своей лодки, кто ж нас-то вытащит, а?
Здравствуйте, здравствуйте, дорогой мой Арсений Ильич!
