Цивилизация
«Господа, седлайте коней, в Париже революция», — так отреагировал в 1848 году Николай I на полученное известие об очередном низложении очередного французского монарха, на сей раз Луи-Филиппа Орлеанского. Реакция вполне типичная для эпохи контрреволюционного «Священного союза», организатором и вдохновителем которого на протяжении почти 40 лет была Российская империя. Но эта эпоха подходила к концу, союз консервативных монархий пережил свое время, и не удивительно, что в очень скором времени коней седлали уже в Париже. Началась Крымская война — единственная в послепетровской русской истории, когда Россия не имела союзников в Европе и в одиночку противостояла коалиции ведущих держав Запада (и Османской империи).
Интересно, что та война не стала для русского национального сознания «архетипической», как обе отечественные — 1812-го и много позднее 1941–1945 годов. Вероятно, не только потому, что в отличие от них Крымская война была проиграна и имела относительно локальный характер, но и потому, что с самого начала воспринималась многими в России как неестественная, как война европейцев с европейцами, в ходе которой часть из них вступила в союз с традиционным противником христианской Европы. Поэт Федор Глинка искренне возмущался «предательством» британцев и французов:
Но что же? За хлеб-соль и дружбу
Предав наш символ за коран,
Вы к туркам поступили в службу
И отступились христиан!
Неудачный исход Крымской войны стал катализатором либеральных реформ в самой России, развернутых Александром II.
Уже не в первый раз Россия, враждуя и даже воюя с Западом, использовала западные рецепты для внутренних преобразований.
По сути дела, во второй половине XIX — начале ХХ века империя царей решала те же проблемы, что и остальные страны Европы. Крушение традиционного сословного общества сопровождалось формированием единого европейского рынка, реализацией экономического потенциала все более широких слоев населения, укреплением позиций новых классов и, как следствие, расширением гражданских прав и политических свобод.
Эти процессы длились десятилетиями и протекали в разных странах неодинаково. Франция с 1789 по 1870 годы пережила не менее десятка революций и государственных переворотов, прежде чем достигла хрупкого внутриполитического компромисса, о котором один из основателей Третьей республики Адольф Тьер выразился так: «Республика — это режим, который нас наименее разделяет». Британия избрала более гладкий эволюционный путь, одним из важных этапов которого была «великая парламентская реформа» 1832 года (дополненная и углубленная в 1911 году). Германия и империя Габсбургов сочетали то и другое, пережив как революционные потрясения, так и крупные реформы «сверху». Россия шла тем же комбинированным путем: задачи, не решенные до конца в эпоху Александра II, пытались по-разному решить как реформаторы последних лет империи (Витте, Столыпин), так и революционеры 1905-го и февраля 1917 года.
Россия могла сколько угодно говорить о своем духовном превосходстве над «развратным и материалистическим» Западом. Европа вслед за маркизом де Кюстином могла сколько угодно морщить нос над русским «варварством». Суть дела, однако, от этого не менялась:
проблемы, встававшие перед Западом и Россией, были во многом схожими, отличались лишь условия, в которых они решались, и иногда методы решения.
Этого различия, впрочем, хватило для того, чтобы в ХХ веке пути России и Запада надолго разошлись.
Характерно, однако, что большевистская революция, противопоставившая Россию остальной Европе, не только имела западные (марксистские) идеологические корни, но и была русским ответом на кризис, опять-таки общий для всех европейских стран того времени. Если «классические» буржуазные революции начиная с французской 1789 года решали проблему несвободы, предоставляя политические права все более широкому кругу граждан, то радикальные перевороты первой половины прошлого века (большевистский в России, фашистский в Италии, нацистский в Германии) пытались решить проблему неравенства — социального, национального, геополитического, — делая упор на те аспекты этой проблемы, которые были более актуальны для данной страны. Жестокий парадокс истории заключался в том, что стремление к равенству привело к созданию систем, в которых абсолютное большинство граждан действительно было равноправно — в своем бесправии по отношению к власти. Куда более перспективными оказались реформистские пути борьбы с неравенством, по которым пошли в 30–50-е годы страны Западной и Северной Европы и (в несколько меньшей степени) США.
Советское государство добилось (правда, с колоссальными издержками) заметных успехов в деле экономической и технологической модернизации. Но оно оказалось не в состоянии справиться с задачей, которую решили социальные государства Запада: удовлетворить потребительские запросы общества, растущие одновременно с технологическим прогрессом.
Крушение советского строя стало результатом стремления большинства граждан не к политической, а к потребительской свободе, «перестроечные» же реформы дали этому стремлению возможность быть выраженным открыто.
В результате СССР, последняя великая континентальная империя в Европе, был принесен в жертву «потребительскому бунту», своеобразной формой которого можно считать приватизацию госсобственности, проведенную бывшей советской партийно-хозяйственной элитой главным образом в собственных интересах. Дополнительным, но вряд ли ведущим фактором, способствовавшим краху советской империи, стал фактор национальный.
Однако и здесь Россия не вышла за рамки общеевропейских тенденций, она лишь снова несколько отстала от Европы по времени. Экономический хаос, постимперская «ломка», подъем радикальных националистических настроений — всё это в разные годы пережили Великобритания, Франция, Испания, Германия... Россия, как и столетием ранее, отличается от них масштабами, историко-культурной и социально-психологической спецификой (впрочем, разве остальные европейские страны одинаковы?). Но не сутью протекающих исторических процессов.
Нынешние внешнеполитические стычки Москвы и Запада, к примеру, напоминают трения, то и дело возникавшие в 60-е годы между Францией, с одной стороны, и США и Великобританией — с другой. Выйдя из кризиса времен Четвертой республики, Франция при Шарле де Голле начала активно доказывать себе и всему миру, что ее былое величие, grandeur, вновь возродилось и она способна играть крупную самостоятельную роль в мировой политике. Есть, однако, и серьезные различия. У генерала де Голля в отличие от полковника Путина не было крупных запасов газа и нефти, обеспечивающих бесперебойный приток средств в казну и тем самым расширенное пространство для маневра во внутренней и внешней политике. Кроме того, будучи государственным деятелем действительно крупного формата, де Голль никогда не подвергал сомнению необходимость европейской интеграции, хоть и был сторонником «Европы отечеств».
Нынешнее же российское руководство, судя по всему, предпочитает видеть свою страну крупным, но одиноким геополитическим игроком, время от времени эксплуатирующим антизападные настроения части российского общества во внутриполитических целях.
Как заявил недавно первый вице-премьер Сергей Иванов, «под остальным миром у нас принято понимать главным образом Запад. Но ведь есть еще Китай, Индия... Там понимают нашу позицию». Возможно, понимают, или делают вид, что понимают, поскольку многие вопросы, по которым Москва ведет полемику с Западом, просто не очень близки и не слишком интересны Пекину, Дели или Тегерану. Равно как и в самой России идеи сближения с азиатскими гигантами появляются главным образом тогда, когда ударяют очередные заморозки в отношениях с США и Европой.
Поскольку, как ни крути, и экономически, и исторически, и психологически западное направление остается для России приоритетным.
Если связи с азиатскими державами — это своего рода приятные и полезные (впрочем, иногда и потенциально опасные) знакомства, то контакты с Западом — нечто вроде бурного романа, длящегося уже не одно столетие. А, как гласит русская поговорка, милые бранятся — только тешатся.
