Риски перемен

Глядя на то, как бунтуют на улицах греки, недовольные урезанием социальных льгот (хотя, теперь говорят, объективно ими и не заслуженных), наглядно видно, что демократия не всесильна. Еще никому не удавалось в современном мире «продать» избирателям сокращение зарплат, снижение – даже во имя высоких и благородных целей – уровня жизни, повышение налогов или пенсионного возраста. Вообще, есть довольно много вещей, лозунгов, политических и экономических действий, которые на выборах или за высокие рейтинги популярности «не продаются». За них никогда не проголосует большинство, их отстаивание, пропихивание, впаривание или даже робкое, но публичное оправдание никогда не соберет большинство голосов и не поможет снискать массовую народную популярность. Высшим политическим пилотажем, пожалуй, является, когда заведомо непопулярные меры тот или иной политик более или менее честно убеждает население принять как неизбежное или наименьшее зло. Или же заведомо непопулярные меры умело упаковывают, маскируют, прячут в каком-нибудь сложном законодательном пакете, чтобы минимизировать политический ущерб.
Многие политологи нынче часто констатируют, что время масштабных личностей типа Черчилля, де Голля или Франклина Рузвельта уже давно прошло. Прошло время большого политического стиля. В эпоху массовых коммуникаций, всеобщей доступности информации, с одной стороны, и торжества общества потребления, скрещенного с электоральной демократией, с другой, горизонты общественной политики утратили прежнюю стратегическую глубину. Как публичные компании теперь склонны мыслить категориями ежеквартальной отчетности (от которой в первую очередь зависят биржевые котировки, а стало быть, дивиденды акционеров и сумасшедшие бонусы топ-менеджеров), так и политики не стремятся заглядывать за горизонт текущего избирательного цикла. Как публичная компания стремится выгоднее продать свой товар, снижая издержки, в том числе за счет качества или перевода производства туда, где дешевая рабочая сила, так и современный политик строит свою работу на манер сейлз-менеджера сетевого супермаркета. Все хотят нравиться сегодня, сейчас, «подешевле», а не заморачиваться насчет некоей призрачной «роли в истории» или признания потомками через два поколения, не раньше.

Топ-менеджеры корпораций озаботятся трудоемкими и капиталоемкими реформами лишь тогда, когда замаячит банкротство или публичный скандал, приведший к огромным убыткам, который выявит невозможность функционировать в прежнем рутинном, необременительном режиме, обеспечивавшем высокие инвестиционные рейтинги. Правда, такие рейтинги имеют обыкновение исчезать в мгновение, едва на поверхность вылезет нечто, о чем все – ну конечно же! — давно подозревали, но до поры до времени почему-то помалкивали. Но это ж будет потом, кто ж самовольно посмеет прервать полноводный поток дивидендов на волне благоприятной конъюнктуры.

В современной политике – все ровно то же самое. Там тоже всем все время кажется, что постоянно предрекаемая какими-нибудь «маргинальными критиками-несогласными» катастрофа если и случится когда-нибудь, то много позже нынешнего цикла правления. То есть не с нами, не на нашей жизни. Трудно примерять на себя вериги банкрота (экономического или политического – в данном случае все равно), наслаждаясь текущим – даже относительным – благополучием. В этом смысле наивно, конечно, требовать и ожидать от людей современной правящей элиты невозможного.

Именно задачи текущего момента, а не дальние, пусть даже самые радужные и светлые горизонты довлеют как над современной экономикой, так и над современным человеческим обществом. Потребитель что товаров, что политических услуг хочет покупать сейчас – дешевле, но лучше, немедленно. Он не хочет ждать, тем более претерпевать лишения ради чего бы то ни было, чего сегодня нет, но непременно «завезут завтра». Вся жизнь стала одним большим супермаркетом. Почти нет ничего уникального, чего нельзя было бы заменить хотя бы подделкой у другого «продавца».

Но если все это именно так или верно хотя бы отчасти, то самой большой ошибкой тех, кто говорит сегодня в России о модернизации, является попытка «продать» эту самую модернизацию как некий популярный, даже популистский проект якобы массового потребления. Реформы такого масштаба, какие объективно стоят сегодня перед страной, никогда и нигде не были продуктом именно «массового потребления», если только они не воспринимались обществом как неизбежность после какой-либо общенациональной катастрофы, сокрушительного кризиса, поражения в войне. Тем более что подобные реформы заведомо не могут состоять только из поступательных шагов от лучшего к еще более лучшему, от слабого к сильному, от неудачи к успехам. Приступая к ним, надо отдавать отчет в том, что они заденут текущие, сиюминутные интересы слишком многих и для многих приведут к изменению привычного уклада жизни. Большинство же людей устроены так, что они страшно не любят менять привычный уклад жизни, пусть даже самый убогий и примитивный. И довольно быстро начинают видеть злейших врагов в тех, кто несет им такие, не ими инициированные перемены.
Две задачи – проведение широкомасштабной модернизации страны и сохранение высоких рейтингов популярности тех, кто возьмет на себя ответственность за такую модернизацию, – нельзя признать совместимыми на протяжении длительного отрезка времени. Потому что довольно быстро настает момент, когда приходится определяться: либо сохранение популярности, либо действия во имя реформ наперекор значительной, сопротивляющейся (активно или пассивно) части общества. Весьма вероятно, что действия – вопреки желаниям и представлениям «о прекрасном» даже со стороны большинства общества.

В таких условиях реформаторы, если они верят в свою историческую правоту и видят в себе силы завершить задуманное нечто большим, чем просто сломом того, что худо-бедно работает, имеют перед собой, как правило, не очень большой набор общественных инструментов. Как правило, речь идет о силе. Силе «принуждения» к реформам. Когда речь идет об оккупационном режиме – все проще: победитель навязывает свою волю побежденному. Хорошо, если это «план Маршалла», а не каток модели «дранг нах Остен». Когда речь идет о национальном реформаторски решительно настроенном меньшинстве, то это может быть сила порядка, сила закона.

Все успешные авторитарные модернизации, как ни удивительно это покажется нам, привыкшим строить жизнь по понятиям, но не по писаным правилам, зиждились на том же, на чем зиждились менее многочисленные демократические модернизации, — верховенстве закона и равенстве всех, без различия сословий, перед этим законом. И не просто потому, что верховенство закона, в конечном счете, это то немногое, что можно «продать» массовому обывателю, обменяв на хотя бы частичную поддержку реформ, меняющих его уклад, или на непротивление им, — «продать» как проявление социальной справедливости (значит, и сами реформаторы должны быть готовыми начать все больше жить и действовать по единым, общим правилам — готовы ли они заплатить столь высокую цену, изменив тем самым и свой рутинный, привычный уклад жизни?). Но потому, что без этого основания – верховенства закона и эффективной судебной системы — любая попытка модернизации, что авторитарной, что демократической, в конечном счете приведет лишь к разрушению основ государственности, а значит, к хаосу и катастрофе.

Без принятия этого условия за перемены лучше вообще не браться, а довериться старому доброму принципу – «пока не сломалось – не чини». В смысле – пока не сломалось окончательно.

Что ж, в конце концов, это вопрос выбора между двумя типами рисков: за рукотворную катастрофу, вызванную неумелыми, непродуманными, непоследовательными и не доведенными до конца реформами, проклянут непосредственно современники, но, может быть, оправдает история. За упущенный навсегда шанс и «проигранную» страну современники, быть может, простят, но зато с историей — точно не договориться.