Цивилизация
Когда он умирал, за окнами бушевала страшная летняя гроза.
У него много было грозы в текстах.
И Буревестник скользит между туч, и в прозе она иногда погромыхивает.
Как в том же рассказе «Дед Архип и Ленька».
Два нищих, дед и внук, после ссоры погибают в грозу – и если дед-вор умирает, по-видимому, после неожиданного инсульта, то с мальчиком, убежавшим в момент ссоры от деда, непонятно: то ли молния, то ли сорвался на дно степной балки.
Но гроза там грохочет: «Удары грома, сотрясая степь и небо, рокотали теперь так гулко и торопливо, точно каждый из них хотел сказать земле что-то необходимо нужное для нее, и все они, перегоняя один другого, ревели почти без пауз. Раздираемое молниями небо дрожало, дрожала и степь, то все вспыхивая синим огнем, то погружаясь в холодный, тяжелый и тесный мрак, странно суживавший ее. Иногда молния освещала даль. Эта даль, казалось, торопливо убегает от шума и рева…».
Но даже если в тексте нет самой грозы, то все равно треск, огонь, крики – Горький любит это. (Где-то читал, что он был пироманом: не мог устоять, чтоб не устраивать небольшие «пожарчики» в пепельнице. Любил огонь, радовался ему. Как ребенок.)
Вот бабушка из первой части его трилогии, в «Детстве»: она одна не растерялась в момент домашнего пожара. Бросается в горящий дом, чтобы вынести чреватую еще большим полыханием «ведерную бутыль» купоросного масла. Так же бесстрашно бабушка останавливает и перепуганную лошадь, уговаривая ее нежными и ласковыми словами. (Мы, конечно, сразу «считываем» тут Некрасова – с его конем на скаку и горящей избой. Но интересно, отдавал ли себе отчет Горький, что он «идет» прямо по хрестоматии?)
А потом начались другие пожары и другие грозы. Буревестник сделал свое дело. А его автор в 1921-м снова уехал в Италию, изредка и ненадолго на родину возвращаясь.
Но вернуться окончательно в советскую Россию ему все же пришлось.
С этими приездами-уездами был даже почти анекдотический случай: еще в 1928 году Алексей Максимович получил письмо от одной советской труженицы, там была настоятельная просьба больше не ездить в Италию. А заодно и отказаться от тамошней виллы.
Через газету «Рабочая Москва» Горький ответил бдительной гражданочке: «Кстати, у меня там нет своей виллы. У меня никогда не было и не будет своих домов, своей «недвижимой собственности»».
Он не ошибся.
Однажды какой-то льстивый гость в знаменитом шехтелевском особняке, куда и поселили Горького, предложил выпить за хозяина дома.
Горький побагровел и перебил оратора: «За какого хозяина? Я не хозяин этого дома. Хозяин – Моссовет!». После чего встал из-за стола и вышел из комнаты.
Говорят, там стоял на одной из площадок большой подслушивающий аппарат, который замаскировали то ли под шкаф, то ли под большую тумбу. (Впрочем, может, и врут.)
Там вообще вокруг этой «последней» горьковской жизни много темнот и слухов.
Например, почти сказочная (но с родимыми темными пятнами страха) легенда о его смерти. Согласно одной версии следователей, великий пролетарский писатель мог быть отравлен шоколадными конфетами. Которые ему приказал подарить Троцкий.
Впрочем, это была явно поздняя версия, когда уже надо было свалить Ягоду. К тому же Горький не любил сладкого. Вначале никто сперва о причине смерти и не спорил: великий писатель простудился, и все это перешло в воспаление легких.
Дом его и убил.
27 мая 1936 года, возвращаясь из Крыма в Москву, уже простудившись, он с вокзала отправляется в свой сказочный особняк, который совсем скоро станет его «бывшим». Горькому очень хочется увидеть своих внучек, а они как раз подхватили грипп.
Но и здесь он не может остановиться: уже сам заболел, уже к девочкам больным съездил, но он делает и третий шаг – едет на следующий день на могилу сына. И там долго стоит. Холодная майская погода, сквозная весна, предатель-ветер.
И потом Горький три недели уже лежит в Горках.
А в ночь на 18 июня 1936 года в Горки пришла большая гроза. Он скажет перед этой неслучайной в его жизни грозой – своей медсестре: «А знаешь, я сейчас спорил с Господом Богом. Ух, как спорил. Хочешь, расскажу?»
Но она не хотела.
То ли постеснялась, то ли про Бога было слушать неловко. (Ну вот как, как это возможно? Мы ведь так и не узнали, о чем он спорил с Богом, как Иаков в ночи. Что ему Бог ответил?)
В последнюю грозу в его жизни, в последнюю бурю, которую когда-то он так призывал, как у придуманного деда Архипа, у Горького тоже началась агония. «Дед махал рукой в воздухе и все бормотал что-то, уже уставая и задыхаясь. Взглянув ему в лицо, Ленька крикнул от страха. При синем блеске молнии оно казалось мертвым, а вращавшиеся на нем тусклые глаза были безумны».
«Гордо реет буревестник черной молнии подобный». Только старый буревестник уже не реял, а искал воздуха. Мало стало и неба, и моря: Горькому все время давали кислород.
Та же медсестра Черткова запишет про это утро: «Умер в 11 часов. Умер тихо. Только задыхался. Вскрытие производили в спальне, на столе. Приглашали меня. Я не пошла. Чтобы я пошла смотреть, как его будут потрошить? Оказалось, что у него плевра приросла, как корсет. И, когда ее отдирали, она ломалась, до того обызвестковалась. Недаром, когда его, бывало, брала за бока, он говорил: «Не тронь, мне больно!».
Когда лев уходит, охотники-врачи, ищущие причину смерти, обращаются с львом как с обычным трупом. Гроза утихла, на дворе уже было солнце или просто мелкий и скучный дождь. Это для нас уход нашего любимого – ад, а для патологоанатома работа. Поэтому нам лучше этого не видеть.
«Обращались с ним ужасно. Санитар стал его переодевать и переворачивал с боку на бок, как бревно. Началось вскрытие... Потом стали мыть внутренности. Зашили разрез кое-как простой бечевкой. Мозг положили в ведро...».
Так вспоминает секретарь Горького Петр Крючков.
А я читаю и думаю: все-таки смерть — это освобождение. От подслушивающего устройства, от ведра на полу, от рева событий, от пожарчиков, перешедших в пожары. От гроз, роз и всех золотых конфет мира, которые ты не ешь. Но главное – от всех секретарей, медсестер, шпионов, вождей, пингвинов, гагар, главнокомандующих и лучших в мире писателей.
«А знаешь, я сейчас спорил с Господом Богом. Ух, как спорил. Хочешь, расскажу?»
Конечно, хотим, Алексей Максимович. Расскажите.