Цивилизация
Не самый известный в мире режиссер Важди Муавад, вне всякого сомнения, входит в число лидеров современного театра. В 2009 году он был приглашенным арт-директором Авиньонского фестиваля и формировал его программу. Сам он тогда показал на фестивале во дворе папского дворца спектакль по трем своим пьесам, который длился 12 часов и шел всю ночь напролет, — событие, даже для Авиньона нечастое.
Одну из этих пьес, «Пожары», Муавад поставил в Москве в театре «Et Cetera», а несколько лет назад режиссер привозил на Чеховский фестиваль свою версию «Трех сестер». Несмотря на все это, сложилось так, что для российских зрителей Муавад все равно оставался не очень известным, как бы оказываясь в тени других, чаще бывающих у нас режиссеров. Его моноспектакль, кажется, вполне может эту ситуацию переломить. По крайней мере, из всех постановок Муавада, до сих пор игравшихся в Москве, «Одинокие», безусловно, опыт самый личный, радикальный и сложный.
Рефлексия в отношении самого себя и смешение всевозможных культурных сюжетов давно уже из новаторства стали наскучившей многим традицией. Но даже на этом фоне масштаб затеянной Муавадом «игры в бисер» и глубина ее структуры, где один герой вдруг начинает отождествляться чуть ли не с десятком других, поражает и завораживает.
Герой спектакля, которого Муавад играет сам, — обыкновенный студент из Монреаля, пишущий диссертацию. Но не все так просто:
диссертация на 1500 страницах называется «Декорация как личностное пространство в моноспектаклях Робера Лепажа»
и посвящена творчеству другого канадского режиссера, в России куда более известного. Причем его упоминание — совсем не шутка Муавада над своим коллегой, другом и соотечественником, а принципиальный момент, на котором основывается весь сюжет.
Лепаж, хоть и не появляется на сцене, сам становится героем этого спектакля и, как это ни парадоксально, вроде бы его соавтором. Муавад мимикрирует под Лепажа, он исполняет не просто роль студента Хаврана, а роль Лепажа, играющего свой моноспектакль. Моноспектакли Лепажа — явление уникальное и легкоузнаваемое, построенное по своим принципам, которые Муавад пытается воплотить. Лепаж играет спектакли, где перевоплощается сразу во множество персонажей, заполняет собой все пространство, и даже появляющиеся на декорациях видеопроекции кажутся частью его самого.
Муавад берет за основу всю структуру моно-Лепажа — его герой тоже напрямую общается со зрителями, рассказывая им о себе, а в следующую секунду вдруг разыгрывает драматические сцены с другими персонажами, которых мы не видим.
Тоже живет в странном и иллюзорном мире, где вокруг нет никого, но стены и предметы вдруг будто оживают, как и движущиеся по ним проекции. Харван настоящий ложится на кровать — и вдруг Харван виртуальный отделяется от него, проходит вдоль стены и исчезает в окне. Как и герои Лепажа, он обуреваем снами, пытаясь претворить их в реальность; как и герои Лепажа, он отправляется в путешествие. И это — очередной поворот задуманной Муавадом игры.
Чтобы дописать работу, Харвану надо встретиться с Лепажем — а тот находится в Санкт-Петербурге, где репетирует спектакль «Заблудившаяся революция» к столетию октябрьского переворота.
Этого проекта, понятно, на самом деле не существует: Муавад придумывает не поставленный Лепажем спектакль, описывая его во всех подробностях и даже сочиняя пресс-релиз, который Харван читает на сайте театра. И каждому, кто знаком с творчеством Лепажа, ясно, что он и правда мог бы такой спектакль поставить. Его герой — глухонемой житель Квебека, который приезжает в Эрмитаж, чтобы реставрировать «Возвращение блудного сына» Рембрандта, и, оставшись наедине с картиной, вдруг постигает смысл собственной жизни.
Харван, готовясь к встрече с Лепажем и разговору о спектакле, собирается и сам посмотреть на картину, таким образом ассоциируясь и с этим квебекцем. Но аллюзии и тут не заканчиваются.
Поездка канадца Харвана в Петербург — явная отсылка к еще одному герою — Филиппу из самого знаменитого моноспектакля Лепажа, «Обратной стороны луны».
Тот был одержим космосом, мечтал, как и сам Лепаж, о встрече с космонавтом Леоновым (Харван же, не забудем, рвется встретиться с Лепажем) и ехал выступать на конференцию в Москву. И для Лепажа, влюбленного в Россию и впервые приехавшего сюда с гастролями шесть лет назад, и для Филиппа, и для Харвана, и для глухонемого квебекца путешествие в нашу страну означает свидание с мечтой, воплощение желаний — и в конечном счете обретение самих себя.
Таким образом, мы имеем дело сразу с четырьмя героями, которые как бы появляются один из другого, словно матрешки. Но есть еще первое звено, откуда все они возникают, — конечно же, сам Муавад. Да, нельзя сказать, что Харван — это он. И все-таки он наделяет героя своей биографией.
Его герой тоже ливанец, увезенный родителями в Канаду подальше от ужасов войны.
Когда он ищет в компьютере фото на русскую визу и находит свои детские снимки, это фотографии маленького Важди. Когда рассматривает фото со своей бывшей девушкой, кажется, что и она — девушка Муавада. Главное же — его отношения с отцом, в которых тоже очевидны личные мотивы.
Папа Харвана впадает в кому, и этот момент становится для него чуть ли ни первым шансом поговорить с папой спокойно и долго, пусть тот и не может ему ответить.
Раньше они говорили только в рекламных паузах и перерывах в хоккейных матчах. У папы плохой французский, у сына плохой арабский. Он пытается говорить и все время сбивается. А потом запускает арабскую песню, начинает ей подпевать — и о барьере вдруг забываешь.
Кто такие «Одинокие»? Это они все. Важди, Харван, Робер, Филипп, безымянный герой несуществующего спектакля Лепажа. Наивные мечтатели, верящие в смешные идеалы, чуткие к чужой боли и неспособные разобраться в своей жизни, ищущие любви и ее не встречающие. Одни в мире, который попросту не замечает их присутствия, не признает их и не дает им никого, кто мог бы быть рядом. Спасение для них одно — творчество.
Последний и главный переворот «Одиноких» происходит в финале. То, что было спектаклем, превращается в пластический перформанс, с Лепажем уже не связанный.
Приехав в Петербург, Харван с Лепажем так и не встретился — тот как раз собрался в Монреаль.
Но вдруг оказывается, что и Харван так и не прибыл в Питер. Слыша приглушенный голос сестры, он понимает, что это не его отец, а он сам попал в кому. Мы так и не узнаем, на самом ли деле это так, или просто сон Харвана, или метафора его состояния. Да это уже и не важно: дальше все происходит уже не на самом деле, а по ту сторону сознания, в причудливом сюрреалистическом мороке.
Важди — Харван раздевается догола. Погружается в таз. Обтирает себя мочалкой и с ног до головы перемазывается красной краской. Оборачивает талию в белую клеенку, на голову надевает бумажный пакет.
Протыкает и то, и другое ножом, и вслед за струями крови падают глаза, которые он растаптывает, и взрезанный половой орган. Самооскопление и самоослепление — полный отказ от своей идентичности в попытке познать мир и принять на себя его страдания. Здесь возникает еще один мотив, для Муавада важный и переходящий у него из спектакля в спектакль, — эдиповский.
Харван раскидывает по полу листы ненужной уже диссертации. Он берет кисти и рисует в хаотичном безумии, все вокруг забрызгивая краской. Оставляет на бумажной стене красные отпечатки своего тела. Рисует грифелем свой профиль. А потом вдруг гаснет свет — и сквозь разноцветные мазки проступает рембрандтовское «Возвращение блудного сына». Он разрезает «холст» крест-накрест, заходит внутрь и просовывает в отверстие свою голову, сам становясь героем картины: блудный сын — это он, это вы, это каждый из нас.
