Цивилизация
Кое-что все-таки изменилось в России за сто лет. Сегодня либералов бичуют за то, что они якобы мешают России подниматься с колен; сто лет назад проклинали за то, что пытались не дать ей на колени свалиться.
В начале мая 1917 года впервые с начала революции в Петрограде пролилась кровь: столкнулись демонстранты, выступившие в поддержку Временного правительства, и те, кто требовал его немедленной отставки. Поводом для беспорядков послужила нота министра иностранных дел Временного правительства Павла Милюкова, в которой он пообещал державам-союзницам по Первой мировой войне, что Россия будет твердо придерживаться взятых на себя обязательств и воевать «до победного конца».
Иными словами, лидер крупнейшей либеральной партии страны, кадетской, подтвердил масштабные военные планы царского правительства, связанные, в частности, с присоединением к России Галиции — выражаясь современным языком, Западной Украины. Но главное — Стамбула с проливами, открывающими выход к Средиземному морю.
С таким подходом сегодня он был бы главным героем ток-шоу на федеральных телеканалах, в честь него рисовали бы мотиваторы в интернете и аплодировали бы левые (а также все остальные) депутаты Госдумы.
Собственно, чего далеко ходить: у Сергея Лаврова даже публичный мат превращается в восхищенный интернет-мем. А вот в семнадцатом году за внешнеполитическую позицию, которую можно назвать «державнической», левые устроили Милюкову настоящую обструкцию, обвинили в предательстве революции и потребовали немедленного увольнения.
По-булгаковски «причудливо тасуется колода».
Войну, которую мы сегодня называем Первой мировой, в России поначалу именовали не иначе, как Второй Отечественной — первая была столетием раньше, с наполеоновской Францией. С точки зрения тогдашнего правительства это можно понять — у него были соображения геополитического характера. После проигранной Русско-японской войны необходимо было вернуть себе статус великой державы и окончательно утвердить собственное доминирование на востоке и юге Европы. С точки зрения либерально-западнической общественности, в общем, тоже. У нее были идеологические мотивы: вместе с ведущими демократиями Европы — Англией и Францией — против германских милитаризма и авторитаризма.
Но что все эти высокие материи и громкие слова значили для широких масс населения, пресловутых 86%, как бы сейчас сказали, которым пришлось оплачивать их собственной кровью?
Ведь война начиналась за сотни километров от западных границ страны и за тысячи от их собственных домов. Никакой непосредственной угрозы «германская агрессия» — в кавычках, потому что на самом деле в 1914 году все были хороши — им не несла. Это не 1941 год, и даже не 1812-й, с которым сравнивала тогдашнюю войну пропаганда. Чем дольше шли бои, тем сильнее становилось брожение.
Но ведь непосредственная связь политической принадлежности Крыма, Донецка и, уж конечно, Пальмиры с повседневной жизнью все тех же 86% граждан еще менее очевидна. А поддержка, скажем так, активной внешнеполитической линии нынешнего руководства страны от этого не уменьшается. Более того, есть много поводов думать, что в основном благодаря этому курсу власть свою высокую поддержку и сохраняет.
Сегодня внешнеполитическая активность скрепляет общество, а сто лет назад, наоборот, только раскалывала его.
Само собой, страдания, принесенные Первой мировой, не сравнятся с издержками нынешних внешнеполитических блицкригов, выражающихся в резком падении уровня жизни, но не в смерти сотен тысяч человек. При этом многие историки считают, что трудности, с которыми столкнулись тогда другие державы, были как минимум сравнимы с российскими. А ситуация непосредственно на фронтах весной 1917 года еще не была для России катастрофической, и окончательная победа не выглядела недостижимой. Но тут случилась революция, и случилась она только в России.
Дело, видимо, не только в тяжести переживаемых бедствий, но и в готовности общества их воспринимать как закономерные и неизбежные. А поскольку проблемы в любом случае являются следствием государственной политики, то вопрос в том, насколько легитимной народ считает власть. Проще говоря — насколько «своей». Или хотя бы привычной, «нормальной», «всегда такой бывшей», как многовековая романовская монархия.
Драма же «февральской» либеральной власти состояла в том, что, провозгласив себя народной, она в то же время остро чувствовала себя связанной также и с «исторической» Россией, с ее интересами и обязательствами. А может, была слишком прекраснодушна в ощущении собственной «временности» и отсутствия права на судьбоносные изменения. В любом случае, не оценила в должной мере, что для тех, от чьего имени она, новая власть, выступает, вся «историческая» Россия закончилась в тот момент, когда Николай II подписал манифест об отречении.
В новой же стране торжествовали силы «обнуления», для которых не существовало ни прежних интересов, ни традиционных принципов, ни союзнических обязательств.
Конечно, трудно оценить тогдашние настроения по армии и тем более по стране в целом, но революция совершается в столице, а власть в первые ее недели и месяцы держалась на Петроградском гарнизоне, где все было более или менее просто: не хотим ни идти дальше, ни возвращаться на фронт.
Парадокс в том, что, хотя сто лет спустя Россия пребывает в острой конфронтации с Западом, но при этом куда более «нормальна» именно в западном понимании. Большинство граждан поддерживают чреватый внутренними издержками внешнеполитический курс страны, потому что уверены, что у государства есть на него право. А есть оно потому, что это государство — «свое», то есть соответствующее как раз тому западному шаблону, на котором либералы еще век назад настаивали и в конце концов убедили, что он и есть правильный. С президентом и выборами.
А что этого оказалось, с либеральной точки зрения, мало — другая проблема. И она состоит в том, что, в отличие от «институциональных», больших ментальных изменений за прошедшее столетие не случилось. Никуда не делся тот парадоксальный великодержавный изоляционизм, который ярко продемонстрировали весной 1917 года ненавистники Милюкова.
С одной стороны, мы никому ничего больше не должны, никому ничем не обязаны, ни в каких стесняющих отношениях состоять не собираемся — курс на самоизоляцию. С другой, уверены, что все остальные должны нашу волю уважать, а, по большому счету, для собственного же блага к ней как минимум прислушиваться — вера в собственное мессианство.
Тот же Милюков с горечью вспоминал патетические речи первого главы Временного правительства князя Львова о том, что русская революция «проникнута элементами мирового, вселенского характера», ее идея «охватила не только интересы русского народа, а интересы всех народов всего мира», а «душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе».
Примерно с тем же пафосом у нас сегодня говорят о России как об оплоте традиционных ценностей, не особо заботясь о том, многие ли нуждаются в ней в этом качестве.
Власть же, будучи все более европейской по форме, все меньше может позволить себе быть «единственным европейцем» по сути. Ведь тогда она перестанет быть для народа «своей».
Самое же печальное, что за сто лет никуда не делась слепая приверженность максиме, согласно которой нет ни вечных врагов, ни вечных союзников, а есть лишь «вечные интересы».
Тогда абсолютной ценностью казался контроль над Стамбулом и проливами Босфор и Дарданеллы. А подтверждением служили полторы тысячи лет европейской истории, в значительной степени посвященные борьбе за них. Но сегодня уже известно, что каких-то тридцать лет спустя и город, и проливы окажутся далекой окраиной Европы, судьба которой будет волновать победителей Второй мировой войны лишь постольку-поскольку.
Между тем словосочетание «гражданская война» вошло в политический обиход именно в первые майские дни 1917 года, когда сторонники Милюкова обвинили его противников в ее развязывании с помощью антиправительственных выступлений; а те, в свою очередь, самого Милюкова — в провоцировании недовольства рабочих и солдат.
«Вечные интересы» имеют опасное свойство порождать только вечные проблемы, и этот урок семнадцатого года так и остался невыученным.
