Антиселекция

Все-таки в России долго шла селекция. Антиселекция. Какие-нибудь бомбисты-народники были, с одной стороны, конечно, чистейшими террористами, которым мог позавидовать сам старик Хаттаб. Но, с другой стороны, туда шли же не только маньяки и кровные мстители, а и бескорыстные борцы за справедливость тоже!

Так, отщелкнем первую костяшку на наших воображаемых счетах.

Далее берем ушедших в народ, в простой народ, лечивших его бесплатно, проводивших переписи, тех, кто помогал голодающим и зэкам в самых дальних, Богом забытых острогах и умерших от чахотки в мальчишеские 44 года, как, например, Антон Палыч Чехов. Часто — вот как это случилось с великим писателем — не оставив потомства.

Щелкаем дальше. Что там, революция? Гражданская? Ну, небось, не самые худшие брали винтовку и шли в атакуза свои идеалы, какими бы те ни были? Кошмарные годы, и, конечно, мы своими же руками проредили свою элиту. Разбавили народец, он стал куда жиже, чем был при царском режиме. Или кто не согласен с этим? Ну, по этой логике, если сейчас перестрелять тыщ 100 офицеров, инженеров и профессоров, то хуже не станет, а будет даже лучше…

Из тех, кто выжил, одни затаились и из дворян быстро переквалифицировались в крестьяне, в пролетарии, в красные командиры. А сколько уехало! И в ходе гражданской, и после, на философском пароходе. Ну скажите, что убитые и уехавшие не нужны были стране, меньше народу — больше кислороду, так им буржуям и надо, мы новую элиту воспитаем, и она будет не хуже! Если вы серьезно так думаете, то эксперимент по выведению нового человека удался и вы, новый человек, читаете эти мои строки. Мне жаль вас. Вы не понимаете, до чего вы докатились и как низко пали.

Возникла страна, которой принялись командовать беглые каторжники, грабители и убийцы, которые топили баржи с белыми офицерами, нарушив свое слово… Где приличным людям приходилось выбирать: заткнуться и выжить, или погибнуть навеки, приняв муку, или записаться в негодяи.

В 37-м — и в другие, конечно, годы — снова принялись искать и вычищать и додушили тех, кто уж думал, что устроился в жизни.

Но, конечно, население не поголовно превратилось в шариковых, нет, конечно! Когда началась Вторая мировая, сколько наивных чистых школьников, очкариков из консерваторий и прочих белобилетников ушло в ополчение с ветхими ружьями, в штатских бедных телогрейках и было раздавлено вражескими танками… Я сейчас про тех, кто ушел на фронт сразу и без раздумий, плюнув на свои льготы и даже не думая откосить, — это, думаю, были сливки со сливок. Эти люди как-то выжили в том, что творилось в тылу до войны, чтоб блеснуть этой могучей человеческой красотой и погибнуть без мучений, быстро и ярко.

Щелк-щелк — после первых потерь и ужасов была длинная война. Ну, кто в тылу воровал тушенку и ухаживал за солдатками, про тех мы не говорим. А вспомним про других — которые были на передовой. Я часто думаю: ну какая б сила могла меня вот в такой мороз поднять из окопа в атаку? Я б, как Степа Лиходеев из «Мастера и Маргариты», сказал бы: расстреляйте меня, но я никуда не пойду — так мне кажется, особенно когда за окном минус 20. А вот шли же люди, и не одними же заградотрядами это объяснялось, ага? И не только страхом за семью, которая осталась за тебя в заложниках в тылу? Поди знай… Тогда были другие люди. Не то что нынешнее племя.

Какой была б страна, как бы мы жили, какими были бы благородными и умными, какие б у нас были наука с медициной, если б не провели над собой такую суровую операцию. Такая вот антиселекция — пожалуй, хуже геноцида. Когда выкидывают из популяции самых сильных, самых смелых, самых умных и образованных. Представьте себе свою компанию, своих друзей и родственников, и мысленно вычеркните самых любимых и самых ярких — и что? Застрелиться ведь захочется. От тоски.

Как подумаешь, что целая страна жила вот в таком настроении, пытаясь как-то себя развеселить и чем-то отвлечь от безнадеги, при помощи поллитры, например.

Убыль в народе все ж как-то, медленно и неверно, восполнялась — так мне кажется. Как писал Бродский, «ворюги мне милее кровопийцы» — возможно, он при этом сравнивал ранних советских функционеров с более поздними. Народ все еще безмолвствовал и тихо воровал и пил, но лицо его становилось, как мне представляется, все более осмысленным. В 91-м — какие б иллюзии и какие б мотивы ни двигали тогдашними романтиками — случилась подвижка! Разве вы не помните, что у людей лучше стали лица? Кто-то жалеет сегодня, что пошел на те баррикады, — но ведь те лица вы помните! Раньше некоторые говорили про излишние потери пушечного мяса: ничего, бабы еще нарожают! Нешто и впрямь нарожали? Неужели мы проскочили страшный кусок жизни, когда нам было смертельно одиноко без утраченных лучших людей? И выросли новые, не жлобье какое-нибудь, а прекраснодушная молодежь? Которая счастливо повелась на новую моду, с белыми лентами, и страстно, с горящими глазами, требует, чтоб все делалось честно? Как бы дальше ни повернула жизнь, а теперешняя эта мода — просто подарок нам.

Жить стало лучше, жить стало веселее. И это я говорю серьезно, без сталинской ухмылки; он просто издевался тогда над людьми этой фразочкой, а я серьезен как никогда.