Цивилизация
За последние два года Третьяковка показала столько «другого» искусства, что оно постепенно превращается в «это» – главное, музейное, официально признанное. Такое ощущение, что где-то прорвало резервуар с эмигрантским творчеством, и оно потекло по третьяковским залам неостановимым потоком. Вместе с мэтрами вроде Рогинского, Кабакова или Штейнберга в него попали и менее известные, но хорошие, как Раухвергер, и не очень хорошие художники, которых вспоминать не будем.
Из-за бугра, словно осознав, что железный занавес давно сломан, уверившись в безобидности и платежеспособности бывшей родины, потянулись отщепенцы, нонконформисты и безродные космополиты.
Приезжали они и раньше, а работы их вообще никогда не переставали тут продаваться; но теперь родина встречает их честь по чести: хлеб, соль, Третьяковка.
Еще не все интересующиеся успели посмотреть Штейнберга на Крымском валу и Раухвергера в Лаврушинском переулке, как в компанию к последнему подселили нового возвращенца – Дмитрия Плавинского. Нельзя сказать, что Третьяковка открыла нам выбывшего 14 лет назад художника. Его работы все последние годы были в музеях и галереях, на ярмарках и антикварных салонах – узнаваемые вещи Плавинского мелькали везде. Но ретроспективу на родине показывают впервые.
Фирменный, закрепившийся за Плавинским стиль – это фактурная живопись с использованием коллажа. Картины напоминают рельефные карты на столе полководца. Художник внедряет в краску песок и мраморную пыль для придания рельефа. Изображение обычно дробится на ячейки, а в качестве персонажей предстают города-рыбы (Манхэттен, Венеция), города-черепахи (Москва), античные развалины, ноты и слова.
Всякая живность палеонтологического уклона приглянулась Плавинскому еще давно, в шестидесятых: носороги, древние рыбы, саламандры, хамелеоны. Плавинский вообще мало изменился за это время – делает все то же самое, только с большим пафосом и значением.
Акула-Манхэттен взрывается в память об 11 сентября, изображение ската превращается в подобие туринской плащаницы, а космическая черепаха идет на посадку. Китайские колокольчики и надписи на санскрите – это, понятное дело, Тибет. Богиня Афайя в сиянии славы – Греция. Есть еще «Башня Торы», звезда Давида над Иерусалимом и «Стена новгородского храма». Количество знаков и символов просто зашкаливает и обнаруживает под собой полную семантическую пустоту. Некий аппарат – то ли оружие, то ли телекамера – направлен на стену из нотных записей, на аппарате серп и молот, написано: «СССР». Работа называется «Моцарт и Сальери». Она, по словам, автора, иллюстрирует «тему крушения высоких идеалов в современном бездуховном электронном мире».
Плавинского спасает его рукодельность, любовь к материалу, ведь сделано все на совесть. Трудоемкость его картин трудно переоценить, и они в этом плане сродни его графике.
Офорты и тушевые рисунки – наиболее безобидная в смысле символизма часть творчества Плавинского. Их многозначительность и метафизика как-то исторически увязаны с материалом, по сути, продолжают классику – Дюрера, Гойю, Рембрандта. А еще Михаила Матюшина. В 1923 году Матюшин руководил исследовательским отделом органической культуры в Государственном институте художественной культуры. Среди задач было «изучение образований жизненных движений растущего материала корней, сучков, наплывов и пр.». Вот и Плавинский, точно так же, как «органисты», пристально всматривается в листья, травы, пни, изучает их почти под микроскопом, разглядывает древних рыб и панцири черепах, ищет везде знаки, играет словами, как персонаж Борхеса, пытающийся разгадать Имя. В результате получается культурная графика и многодельная, претендующая на философичность живопись.
Третьяковская галерея, Инженерный корпус, Лаврушинский пер., 12. Дмитрий Плавинский – до 24 октября.
