Цивилизация
Свою стезю он выбрал очень рано, еще будучи киевским гимназистом. Согласно воспоминаниям Бориса Ефимова, тогда он нарисовал шарж на председателя Госдумы Родзянко и отослал рисунок в столичный еженедельник «Солнце России». К удивлению юного автора, шарж опубликовали. Но, пожалуй, еще больше бы мальчик удивился, если бы узнал, что этим делом ему предстоит заниматься в ближайшие лет восемьдесят--девяносто.
Свою карьеру газетного карикатуриста Ефимов закончил относительно недавно, на излете перестройки. Дальше уже были единичные всплески, хотя Путина, как выяснилось на «сборных» выставках карикатуристов, нарисовать успел. Навряд ли он забросил рабочие инструменты по причине немощности – напротив, до конца дней художник выглядел человеком подвижным и энергичным. Просто конъюнктура начала 90-х места для него не оставляла. Борис Ефимов воспринимался живым воплощением уходящей советской эпохи, эдаким реликтовым монстром, которому место в музее.
Надо заметить, к своему новому статусу «монстр» отнесся с юмором, всегда ему свойственным.
А через несколько лет вдруг выяснилось, что этот автор – чуть ли не «наше все». 100-летие отмечали буквально всей страной. Чувство юмора и при таком повороте событий юбиляру не изменило. Складывалось ощущение, что Ефимов достиг внутри себя некоей иронической нирваны, и теперь любые почести, равно как и недавние критические «наезды», создают лишь повод для шутки. За столь долгую творческую жизнь по-другому не отчитаться.
Утверждают, что он был любимым карикатуристом Сталина. Помнится, сам Ефимов по этому поводу только пожимал плечами: мол, откуда ему знать, что у отца народов происходило в голове? Хотя факта внимания к себе со стороны Иосифа Виссарионовича не отрицал. Более того, уже в оттепельные времена выяснилось, что имя Бориса Ефимова однажды фигурировало в проскрипционных списках (дело было вскоре после расстрела его старшего брата, знаменитого журналиста Михаила Кольцова).
Будто бы тогда лично Сталин вычеркнул художника из карательного реестра.
Более документальной выглядит другая история, уже послевоенная, когда вождь самолично редактировал ефимовскую карикатуру на действия Эйзенхауэра (этот лист с высочайшими карандашными пометками показывали на недавней персональной выставке). Не исключено, конечно, что и не было никакого особого пристрастия, и что Сталиным руководил простой резон – этот автор был чрезвычайно популярен у населения.
Рисунки, подписанные «Бор. Ефимов», появлялись на газетных и журнальных страницах практически ежедневно в течение многих лет. Эти карикатуры отличались повышенной брутальностью, особенно когда дело касалось международных врагов СССР. Их звериный облик обнаруживался во всей красе, и народу такой сатирический «хоррор» явно импонировал. Пожалуй, кульминацией ефимовской эстетики стали рисунки военных лет – там он давал волю воображению на всю катушку. Пожалуй, в победе над фашизмом был и его немалый вклад.
Во всяком случае работал он тогда едва ли не круглосуточно.
А дальше последовало обличение заокеанских «поджигателей войны», выведение на чистую воду «происков сионизма», клеймение «агрессии во Вьетнаме» и прочие идеологически важные занятия.
К наследию Бориса Ефимова у наших современников отношение неоднозначное – да иначе и быть не могло. Та же самая коллизия, что и в отношении к самому коммунистическому государству: кто-то проклинает, кто-то ностальгирует почем зря. Хотя, наверное, стоило бы вычленить политическую сатиру из общей пропагандистской обоймы и взглянуть на нее как на свидетельство времени. В случае с Борисом Ефимовым можно даже говорить о летописи, поскольку его опусы характеризуют гигантский кусок отечественной истории. Тут уже дело не только в авторских намерениях или оттенках госзаказа, а в возможности обнаруживать следы эпохи.
Проще говоря, художника можно обвинять в слепом повиновении режиму, однако разумнее отнестись к его работам как к показаниям градусника. Вероятно, сам Борис Ефимов в конце жизни ощутил, что все его прежнее творчество – не мусор и не набор абсолютных шедевров, а своего рода описание исторических симптомов. Причем собственные трактовки и объяснения уже ничего не значат, за автора теперь говорит эпоха.
Может быть, осознав это, он и обрел, наконец, ироническую невозмутимость. С нею же в мир иной и отправился.
