Цивилизация
Я давно хочу написать об этом текст. О том, что бывают такие сны, не те глубокие ночные, а легкие, поверхностные, при досыпании: когда ты проснулся уже, но снова скользнул под лед, спишь, видишь какие-то картинки, быстрые сюжеты, но ясно уже знаешь, что это твой последний утренний сон.
Как будто ты уже на поверхности, скоро вынырнешь, как будто ты видишь это сон уже не в голове, а в подглазье, под сонными веками.
Они немного акварельны, эти сны, не по краскам даже, а по какой-то дымке — хотя в дымке этой, в сне может происходить что-то вполне конкретное, даже драматическое. Ну или просто бытовое, какой-то импрессионистический Эдуард Мане, который и не знает, что умрет в последний день апреля.
Рисует себе свой полуголый завтрак на траве, глядит на продавщицу за стойкой бара в Фоли-Бержер, слушает музыку в саду Тюильри (скопление мужских фигур, как пингвинов, светлые штаны, общий черный фрак, черные цилиндры, две дамы на первом плане смотрят, хочется сказать, в объектив фотоаппарата, но нет тут никакого фотоаппарата, на дамах смешные сиреневые шляпки, на более пожилой даме — еще и вуаль).
Вот о чем эти подглазные утренние быстрые сны — они о других. Ты даже можешь рассказать про их героев многое, почти все: все их тайны, косые мысли. Ты даже знаешь, что кто-то из них умрет, умрет скоро, в последний день апреля.
... Рассказал об этом своему неблизкому приятелю, а мне он — в ответ:
– У меня недавно был как раз такой сон. Акварельный, условный. Там я общался с дедушкой, и он «перелистывался». Стал сперва таким, каким я помню его пять лет назад. Потом — как десять лет. Это одновременно восхитило и испугало. Для меня ведь он всегда был плюс-минус одним и тем же.
Вот что это такое?
Что это за быстрые проницательные сны? Каким небесным Эдуардом Мане они нам показаны? Зачем?
В последний день апреля — перед тем, как все опять зацветет: и война, и любовь, и печаль, и смерть. Они всегда рядом. Иногда кажется, что теперь первое, третье и последнее будет рядом с нами всегда.
...Где милая рука, от родинок рябая,
берет стакан с винцом,
где пудель давится от ласкового лая
и сигаретный дым кольцом
(Я в этой комнате и не хочу в другую.
В два ночи голубей восток.
Я вижу левую от родинок рябую,
такую ж правую, и хриплый шепоток
со мною делится молчанием и словом
о страшном и простом.
Я, верно, не найду ни сна под этим кровом
ни рук, встречающих при том)
— до этих мест семьсот
верст — и почти все лесом.
И мне, как школьнику неправильный ответ,
о снится поездов горячее железо,
то все счастливое, чего в помине нет.
У Юрия Кублановского, который родился 30 апреля 1947 года, в этом стихотворении какая-то тоже призрачная сновидческая пунктуация. Как будто он спит, теряя знаки препинания во сне, подозревая, что проснется в страшное, а так не хочется. Вот и видит он то ли бабушкину, то ли просто чью-то старую руку, которая берет стакан. А все уже пошло лесом — и в первом, и во втором значении этого слова. И небесный Эдуард Мане ничего хорошего по пробуждении не обещает.
Я даже, не доверяя интернету, его перепечаткам, полез проверять в бумажную книгу «Памяти Петрограда» (издательство «Пушкинский фонд»). Нет, все так и есть: после первой строфы нет точки. Но вторая, которая заключена в скобки, начинается с заглавной, но в конце тоже точку теряет.
Бродский когда-то написал про Кублановского, что тот разностопным своим стихом как будто доносит (как эхо, с искажением, с игрой в прятки – ну а чем еще заниматься эху?) до нас через полтора столетия ту, когда-то прозвучавшую – «самую высокую, самую чистую ноту, когда бы ни было взятую в русской поэзии».
Интересно, кого он имеет в виду?
Если эти слова были написаны Бродским в 1981 году, то отмотав обратно 150 лет, мы получим и Пушкина (как раз в 1833 уже издан отдельной книгой «Евгений Онегин», но вряд ли «гладкий», певучий «Онегин» имелся Бродским тут в виду), и Василия Жуковского с его балладой «Ленора», и опять того же Пушкина с его странной «Сказкой о медведихе».
И хотя вряд ли Бродский тогда, как я сейчас, старательно проверял даты – скорей всего просто так написал, болтанул: «полтора столетия», но удивительным образом больше всего к Кублановскому подходит именно эта маргинальная для Пушкина сказка про медведиху.
Пушкин ее и печатать скорей всего не думал: что она именно маргинальна, на это указывает обсценное слово, при перепечатывании в книгах замененное скромными отточиями. Но мы обойдемся и без обсценной лексики, и без точек. Просто возьмем другой фрагмент.
Не звоны пошли по городу,
Пошли вести по всему по лесу,
Дошли вести до медведя черно-бурого,
Что убил мужик его медведиху,
Распорол ей брюхо белое,
Брюхо распорол да шкуру сымал,
Медвежатушек в мешок поклал.
В ту пору медведь запечалился,
Голову повесил, голосом завыл
Про свою ли сударушку,
Черно-бурую медведиху.
(И здесь смерть – никуда нам от нее не деться.)
У Кублановского этого много в текстах тех лет, которые мог читать Бродский.
Вот едет Фет с Тургеневым в бричке. По лесам, по полям. Вот матерится мужичок. (Опять они, ну я разве виноват? Такие они с Пушкиным.) Вот осыпается с веток русская литература.
Фет с Тургеневым на бричке
проезжают по лесам,
где глухарь несет яички,
в чаще рыжие лисички,
серый заяц сам с усам.
Попадается коряга,
матерится мужичок.
Говорят, что будет тяга.
Вынь-ка, братец, сундучок.
Разноцветные наливки
да налимий язычок,
и на них косящей сивки
кровью налитый зрачок.
Ишь, раскаркалась, кликуша,
не дает покушать — кыш!
Заряжай ружье, Ванюша,
доставай, Афоня, пыж!
Небеса подобны слитку.
Расписались Надсон, Мей...
И на черный гриб улитку
ветром сбросило с ветвей.
...В последний день апреля легко думать о будущем лете, когда уже пойдут ближе к середине лисички, навалит сырость, потом жара. Импрессионистический Эдуард Мане нарисует (напишет, напишет) как будто быстрыми вибрирующими мазками, отказавшись от строгой композиции, сосредоточившись только на игре света и тени, чистым свежим насыщенным цветом и этого зайца, и этот зрачок лошади, и второстепенных писателей, и писателей первого ряда, которые сейчас в бричке, – Фета и Тургенева.
И сам апрель, в котором кто-нибудь уже не проснется.