Цивилизация
Никогда не знаешь, с чего начнется текст. Вот чем кончится, иногда знаешь. А чем начнется – это как Землю и Солнце создавать. Ну пусть маленькую землю, пусть небольшое солнце, крошечное, без заглавных букв, но как – неизвестно. Из какой пыли? Из какой туманности? Каким щелчком?
Тут зашел в каком-то торговом центре в ресторан быстрого питания, где сразу несколько скрытых кухонь с открытыми прилавками: русские блины, американские куриные бургеры и крылышки, кавказская кухня.
Заказал себе блин, сел, ем – а там уже следующий заказ сделали, но женщина, его заказавшая, отошла, место заняла, обо всем забыла, сидит спиной, ей кричат: «Заказ «борщ, котлета с гречкой и блин «Басурман Басурманович»» можно забрать!» – но куда там.
Сидит, не слышит, что-то быстро пишет в айфоне, сообщает, видимо, свое драгоценное мнение миру.
Захотелось взять пластмассовую ложку, подойти к ней, постучать ей по голове, сказать голосом Ренаты Литвиновой: «Женщина. Ваши блины – ГОТОВЫ».
Но нас никто по голове ложкой не постучит. Никто не напомнит: 5 марта ровно сто лет назад родился Семен Гудзенко.
Зато несколько его строчек мы знаем. Они оторвались уже от фамилии, упорхнули, стали почти безымянными. Молодое поколение, может, их и вовсе не слышало. Но у нас они на зубах. Пусть и почти анонимные, бесфамильные. («Слуцкий? Симонов? Окуджава?»)
«Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели…».
Нет, это Гудзенко.
И вот это из него мы тоже еще помним:
«Когда на смерть идут – поют,
а перед этим – можно плакать...».
Но это мы, конечно, совсем смутно помним, не как предыдущее. Но, если сильно напрячься – всплывет.
...Я, честно говоря, не знал, что мать сперва назвала своего сына Сарио. Ребята во дворе и из школы не могли, конечно, с этим смириться и стали звать его просто Сариком.
Уже в 43-м Гудзенко изменил свое имя.
Ну какой «Сарио»? Слишком опереточно. «О, Сарио, любовь моя». Или оперно-пародийно. «Сарио здесь, Сарио там».
Но письма к матери по-прежнему подписывал по-детски: «Сарик». Кстати, спросил ее, когда вышли первые стихи в двух газетах, уже под новым твердым русским именем, не обиделась ли она?
Видимо, не обиделась...
Когда на смерть идут – поют,
А перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою –
Час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
И почернел от пыли минной.
Разрыв – и умирает друг.
И значит – смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год
И вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
Что я притягиваю мины.
Разрыв – и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
Окоченевшая вражда,
Штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий. А потом
Глушили водку ледяную,
И выковыривал ножом
Из-под ногтей я кровь чужую.
Там, конечно, очень сильные эти повторы «проходит мимо». Как чиркает что-то. То ли пуля, то ли волна. И эта неточная рифма «плакать – атаки» (точнее, совсем не рифма). И чужая кровь под ногтями. И это (самое сильное, какой-то новой оптики совсем): «Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины». И, конечно, «будь проклят сорок первый год и вмерзшая в снега пехота». (Чья, чья пехота? Что вы имели в виду, Семен Петрович? А?)
Впрочем, «будь проклят сорок первый год» было подпорчено цензурой. Вместо такой сильной строки – никакая. «Ракету просит небосвод». Какой небосвод? Почему просит? Ну да бог с этим.
В ноябре 42-го Семен Гудзенко пишет:
«Дорогая мамочка!
Наконец-то я получил от тебя весть. Ты представляешь себе мое ощущение, когда я получил обратно свое письмо со страшной припиской: «Адресат выбыл». Мамочка дорогая, мне очень тяжело читать письмо твое. На старости лет ты странствуешь: Киев-Волга-Сибирь. Тяжело не только за тебя, но и за всю Россию. И письмо твое, и образ твой, с мешком за плечами – это так матерински, так все и у всех.
Целую очень, очень крепко.
Твой сын Сарик».
Дорогая мамочка, мамочка дорогая.
Удивительно зло шутит жизнь. Еще в мае 1941-го Гудзенко допишет последнюю страницу своего предыдущего дневника и начнет новый. В шутку назовет его «Жалобная книга». В новом дневнике будет единственная запись: «Денег нет и занять не у кого». Обычная студенческая история. Потом жалоб уже не будет. Или, по крайней мере, в дневник они уже не запишутся.
«Мы не от старости умрем –
от старых ран умрем».
Так и случилось.
(Я не верю в особую прозорливость поэтов. Просто так выходит. Две-три строчки высветили будущую судьбу, она свершилась и уже – в свою очередь, высветила эти строчки.)
Раненный осколком мины в живот, контуженный, выкарабкавшись, став корреспондентом во фронтовой газете, уже после победы Гудзенко понял, что эта война для него так и не закончилась. Осенью 1951 года вдруг пришли сильные головные боли (не все понимают, что это такое, это не мигрень, это не боль после похмелья, это совсем другое: так бывает при начале рака или при еще небольшом, но обещающем встречу впереди мозговом кровоизлиянии). Гудзенко обратился к медикам – выяснилось, что у него опухоль. Контузия постаралась. Операция, еще одна операция. Но, кажется, это конец.
Гудзенко теперь уже не может встать, но по-прежнему пишет стихи, точнее, не пишет – диктует. «Поэзия должна быть глуповата». Да нет. Поэзия должна быть предсмертна. Иначе зачем мы ее, пока были живы, писали?
«Жалобная книга». Какое хорошее название для книги стихов. Поэзия – это и есть жалобная книга. Но это не значит, что она мычит и канючит. Нет. «Дайте мне жалобную книгу!» И там размашистым почерком: «Требую наказать Жизнь за то, что она лишила меня того-то и того-то. Недодала. Спрятала под прилавок. Съела мой блин. Да, да, это я звонил Небесному Замдиректора! Посылал к нему разгневанную стрекозу. И не исключено, что буду не только сюда писать, но и выше!».
Другой человек, совсем иной судьбы, тоже рожденный 5 марта – и вот удивительное совпадение, тоже 1922 года (а я не знал, что так закончится текст) – с большим основанием, чем Сарио Гудзенко, носивший итальянское имя, а именно режиссер Паоло Пазолини как-то сказал: «Я так неистово, так отчаянно люблю жизнь, что это для меня не может не кончиться плохо».
Это про всех нас, хоть мы не Сарио и не Паоло. Мы так любим эту жизнь, что пусть она постарается для нас не закончиться плохо.