Не снимай меня

О причинах улыбки Моны Лизы

Никаких тайн, никаких намеков, афиша должна кричать. А вот фотография должна переливаться. Она и черно-белая это обещает (тени под глазами, игра листвы), но уж если цветная, да еще и тогда, когда никакой цветной пленки и в помине не было, то тогда вообще похожа на чудо.

А все дело в картофельном крахмале. И главное тут, чтоб он был качественным.
Сперва мы крахмал просеем, потом разделим на три равные кучки: первую кучку покрасим в оранжево-красный, вторую – в фиолетовый, а третью – в зеленый. Потом просушим кучки и перемешаем.

...Немного тучный человек (не я) ходит по комнате, наматывая таким образом восемнадцать верст. Немного забытый человек (точно не я) любит все огромное: он сложил такой большой камин, что тот поглощает неимоверное количество дров, а в кабинете все равно дикий холод, даже страшно туда зайти. А еще этот неугомонный человек (это уже вообще не про нас всех) одним из первых в России научился делать фотографии цветными, хотя все кругом фотографии еще черно-белые, точнее коричневые.

Леонид Андреев, родившийся 21 августа по новому стилю, был пионером цветной фотографии и достигал цвета в изображении именно так, как описано выше: кучка оранжево-красного крахмала, кучка фиолетового, кучка зеленого. Когда я узнал, что именно Андреев был таким новатором в этом деле, я даже не удивился.

Он вообще всегда хотел раскрасить мир. Но мир хоть и раскрашивался, но как-то слишком быстро облетал. Отгремела громкая молодая слава. Камин был так тяжел, что его кирпичи продавили балки в потолке, потолок обвалился, и в столовой внизу стало невозможно обедать. А гигантская (опять этот единый семантически ряд: гигантское, огромное, большое), слишком гигантская водопроводная машина, доставлявшая из Черной речки воду, испортилась, по воспоминаниям Чуковского, в первый же месяц и теперь стояла, как скелет вымершего еще миллион лет назад динозавра, пока его, этого динозавра, не отдали на слом. Андреев даже деревья принципиально большие, тенистые сажал у себя на участке, но каждую зиму они вымирали.

И все вокруг него выглядело каким-то бутафорским.

Как будто это не жизнь, а сцена, как будто это не он, Леонид Николаевич, а актер, исполняющий какую-то роль. Даже костюмы на нем сидели так, как сидят на пузатых баритонах и басах театральные платья худосочных по сюжету моряков, солдат и героев.

«В огромном кабинете, на огромном письменном столе стояла у него огромная чернильница. Но в чернильнице не было чернил. Напрасно вы совали туда огромное перо. Чернила высохли».

И тем не менее мы видим на цветной фотографии, хотя все фотографии пока черно-белые, точнее коричневые (потом еще такие цветные раскрашенные фотографии, иногда вручную, будут делать для полупорнографических дореволюционных открыток), фиолетовый дальний лес, фиолетовый отблеск на рубашке Андреева, лежащего по грудь на пригорке на первом плане, ослепительную белую шляпу рядом и изумрудную траву с сиреневым вкраплением не угадываемых лютиков и цветочков.

Но даже, в сущности, документальный снимок тоже кажется декорацией: слишком уж скорбное задумчивое лицо у писателя, слишком уж белая шляпа.
Однако вернемся к технологии, что-то мы про нее забыли. Для того чтобы приготовить правильную пластинку для будущей цветной фотографии, надо на стеклянную пластинку нанести клеящий слой, потом распределить кисточкой по нему порошок (тот самый: фиолетовый, ярко-красный и зеленый), а потом все припорошить сажей.

Господи боже ты мой. Какая очевидная параллель с нашей жизнью, какой дурной символизм: сверху обязательно будет сажа. Которую уже потом, вдавливая, надо будет раскатать по пластине и покрыть в темной комнате фотоэмульсией. Вот и весь секрет волшебной яркой цветной жизни: много крахмала, три цвета, припорошившая все сажа. Никаких ионов серебра.

В общем, Леонид Андреев был совершенно заворожен этой новой технической возможностью.

И уже это не он, когда-то модный писатель, а он, фотограф, безостановочно, все печатает и печатает целые груды больших и маленьких фотоснимков. Потом он сваливает их в кабинете, прячет в коробки, развешивает по стенам, покрывает их разъезжающимися ледниками все столы.

Иногда мне кажется, что человек хочет так все запечатлеть, потому что, как правило, не уверен, что сможет все удержать.

Я помню, как года четыре назад хотел снять через витрину магазина моего товарища, пробивающего покупки на кассе. Старинная арка витрины, стекло, где отражается уже наступающая осень, его силуэт у кассы – это была бы потрясающая фотография. Если помножить все это на предчувствуемый день, когда я только буду вспоминать о нем, то вот он, пунктум Барта, укол вечного зонтика.

Но я не успел тогда нажать необходимую кнопку: что-то забарахлило, задурил телефон, очередь у кассы пришла в движение – я ничего не успел снять.
Ну и слава богу, теперь думаю.

Потому что мир погряз в этом телефонном фотографировании. Люди фотографируют кучу жизненного яркого мусора: себя, еду на тарелке, кошечку и собачку. Весь инстаграм только на это и заточен: там даже текст ограничен в объеме. Мы завалили всю свою жизнь фотографиями. Зачем?

Однажды меня спросили, когда я был в Светлогорске и сфотографировал зимнее море чтоб выложить в сеть: «Почему вы не фотографируете себя, Дмитрий? На фоне моря. Мы хотели бы видеть вас».

Потому что я мусор, а море нет. Кажется, так примерно я ответил. Потому что море лучше меня, потому что оно навсегда, а я ненадолго.
Хотя и море тоже мусор, когда уже оно перешло в ненасытный плоский живот телефона.

Потому что фотография слишком громко кричит. А настоящая жизнь должна оставаться тихой.

Вы слышали новость?
21 августа из Лувра украли портрет Моны Лизы.
Ну ладно, расслабьтесь. Его в 1911 году украли. Но да, именно 21 августа. (Как я люблю эти переклички календаря.)
Винченцо Перуджа, молодой итальянец, не хотел, чтобы Мона Лиза висела в Париже, чтоб все смотрели на нее, мазали салом взгляда. Поэтому, устроившись в музей сезонным рабочим, просто выкрал ее оттуда. По иронии судьбы, нанятый туда, чтоб как раз изготовить стеклянный экран для ее защиты. Банально вынул из рамы, когда в музее был выходной, завернул в куртку и преспокойно вышел на улицу.

Так Мона Лиза вернулась на родину. Правда, ненадолго.

Флорентийский суд оценил патриотизм злоумышленника, и дали ему только год. А уже через полгода (поездив по музеям Италии) странно улыбающаяся Мона Лиза вернулась снова во Францию. Чтоб уже навсегда заснуть под бликующим от фотовспышек стеклом.

А может быть, она бы тоже хотела остаться украденной и на наши дорогие и дешевые телефоны не запечатленной? Не снимай меня. Ни в прямом, ни в переносном смысле.

Я стою дороже.