Цивилизация
У Чуковского, высмеивающего засилье канцеляризмов в речи обычных людей, было про маленького мальчика, который подошел к плачущей девочке: «Ты по какому вопросу плачешь?» Я не маленький и не девочка, но сейчас расскажу.
…Ехал я тут недавно в аэроэкспрессе. Быстро бежит состав, мелькают за окном подмосковные гаражи, станции, поля, дачные участки.
И вдруг слышу — ребенок спрашивает:
— Ой, мама! Откуда столько мертвых?
(Это мы кладбище проезжаем.)
А я подумал: хорошее название. Для книги стихов или романа. «Мама, откуда столько мертвых?»
Кстати, о мертвых. Относительно недавно был очередной день рождения поэта Николая Заболоцкого. Блогеры, популярные и нет, журналисты, видных изданий и не очень, этот день отмечали. Кто «Некрасивую девочку» вспомнит, кто что-то посложнее — из «Столбцов». А я не стихи вспомнил. А чье-то воспоминание. (Да, вот такой сон во сне, воспоминание о воспоминании, греза розы о розе.)
Наталья Роскина этот случай в своих мемуарах описала. Заболоцкий часто рассказывал знакомым про лагерь. Если просили. Рассказывал совершенно спокойно. О самых ужасных вещах. О пытках, об унижении, об отчаянии. Но только в одном случае ему изменяло его обычное равнодушие. Это когда он вспоминал про начальника лагеря.
Который спрашивал у другого начальника над заключенными, рангом поменьше: «Ну что, вот есть у вас заключенный Заболоцкий. И как он? Небось, теперь стихов не пишет?» — «Нет, — отвечал начальник поменьше. — Какое там. Не пишет: больше, говорит, никогда в жизни писать не будет». — «Ну то-то же».
И вот когда Заболоцкий это «то-то же» вспоминал в своих рассказах, только тогда его голос наливался яростью и отвращением.
…Мама-мама, откуда вокруг столько мертвых?
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.
Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где всё разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба - лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.
Они, может, и в стране, где нет готовых форм, а мы еще нет. Поэтому вспомним еще одного ушедшего поэта. Андрея Вознесенского. Его принято давно и прочно не любить (шестидесятник, эстрадник, издержки вкуса), но он был кумиром миллионов и его пела Аллочка Борисовна, а нас опять-таки нет.
Говорят, что после памятного заседания, где Хрущев накричал на Вознесенского и предложил ему уехать из СССР, молодой Андрей Андреевич слег. Вот просто пролежал несколько дней. Глядя в потолок и в стену. Не знаю, насколько это точная информация, но мне ее выдали как воспоминания Зои Богуславской.
«Ишь ты какой Пастернак нашелся! Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите завтра получить паспорт? Хотите?! И езжайте, езжайте к чертовой бабушке», — кричал Хрущев.
Вознесенский отвечал: «Никита Сергеевич, для меня страшно то, что сейчас я услышал. Я повторяю: я не представляю своей жизни без Советского Союза. Я не представляю своей жизни...»
…Мама-мама, откуда столько мертвых?
Я вам спою еще на бис.
Не песнь свою, а жизнь свою.
Спасибо за тюльпан,
За песнь, ту, что в нас.
Спасибо за туман,
Опять влюбленных ваших серых глаз.
Это было в первом варианте. Собственно, варианте самого Вознесенского. Потом все полетело к черту: Алла Борисовна текст переделала.
Я много не сказала. Не уходи из зала,
Мой зритель, мой судья, свидетель радостей моих и бед. Не уходи...
И то правда. Какие тут туманы и серые глаза? Когда разговор о миллионах, телевидении, зрителе и стадионах. (Кстати, переделанный вариант мне больше нравится.) Там даже рифма по пути потерялась.
Мы не можем понять, что чувствовал Заболоцкий, когда разрушили его жизнь и еще к тому же удовлетворенно крякали, что и стихов он больше не пишет. Мы не можем понять, что это такое, когда на тебя кричит глава государства и предлагает в 24 часа уехать. Нас минула эта чаша, и пусть нам никогда ее не поднесут. Мы люди маленькие, мы рылом не вышли.
Но есть у нас и свои маленькие радости. Свои микроскопические обиды и свои хейтеры.
Мы живем в открытом пространстве, и за каждым нашим шагом следят.
… Один тут мой знакомый артист рассказывал, что его постоянно преследует один свихнувшийся журналист. Грозит какими-то призрачными заявлениями в полицию, судом и, по-видимому, Голгофой. Да-да, это почти по фильму: «Раньше я шел в Мосэстраду как в дом родной! А теперь я иду туда как на ГОЛГОФУ!»
У нас у каждого такой хейтер есть. Вот, например, моя соседка с третьего этажа (причем мы днем с ней отлично здороваемся): только я выставлю вечером пустую бутылку к мусоропроводу, так обязательно утром найду ее у себя рядом с дверью. С записочкой «Стеклянную тару надо выносить!» В общем, взяла меня на карандаш и с карандаша не спускает.
А тут заболела у меня спина. (У меня давно она болит — грыжа). Мне эти муки та мерзкая соседка давно предсказывала. Слышал однажды — говорила, сидя на лавочке: «Я еще увижу его жалкий конец». И вот он наступил. Этот конец. Хожу как старый дед. Не могу встать с кровати — поднимаюсь в три приема. Если уронил вещь — кричу от отчаяния: это же, чтоб поднять, надо опуститься на одно колено, потом прямой как штык опустить руку, пошарить вокруг (как Ахматова в памяти, там, где она длинную перчатку находила, нам бы ее заботы!) и только тогда поднять. Радуйся, гадина. Наступил твой звездный час.
Но мимо нее я прохожу все равно гордо и даже ногу не приволакиваю.
— Здравствуйте, – говорю нежным голосом, — Скумбрия Серапионовна!
— Здравствуйте, — отвечает елейно, — Дмитрий Борисович!
А отойду за угол, схвачусь за спину, и аж слезы из глаз.
…«Ты по какому вопросу плачешь?» Вот по этому вопросу и плачу.
