Цивилизация
Масленица всегда казалась мне самым верным символом нашей жизни. Вот, казалось бы, организм уже продрался сквозь зиму; вытерпел и позднеоктябрьское уныние, и декабрьские карачуны, и февральские сырые метели, теперь осталось только как следует протереть глаза – и нате вам заслуженное счастье в виде основательно прилетевших грачей. Травка зеленеет, солнышко блестит, любовь, портвешок и весна, короче.
И, что забавно, на всех сопредельных территориях именно так и происходит. Почему, спрашивается, Украина в НАТО стремится всей душой? А потому что у хохлов, как и у всех нормальных людей, после Масленицы начинается весна. Птички поют, цветочки расцветают… У нас же все не так.
Нет, никогда нам не втиснуться в Европу, ибо мы навсегда разлучены с ней не только восьмым Вселенским собором, но и естественными особенностями климата. У нас ведь после масленичного анонса весны обыкновенно возобновляется все та же суровая зима. И длится Великим Постом чуть не два месяца, почти вплоть до нашей собственной Пасхи. Вот только там можно будет с полным правом утвердить действительное существование весны, которая затем стремглав преобразится в «наше северное лето».
Невыносимо, мучительно трудно всякий раз объяснять организму, что Масленица – не настоящая весна, а лишь только намек на нее; что это солнце и сверкающее золотым и розовым пространство – только до последнего блина, а потом бей себя в грудь, кайся и постись. Чтобы через семь недель снова устроить грандиозную пьянку, которую, в сущности, можно было бы запросто миновать, если начать чуть раньше.
Масленица образуется раньше нашей весны, Пасха с Первомаем наливаются, уже когда весна вовсю тут, оттого обе эти оконечности постного и промозглого мартапреля празднуются истово, с каким-то даже злорадством – а вот тебе, голубчик, по печени, а вот еще раза, по желудку с желчным пузырем, а вот и по кумполу, сердешному! Весны хотел? Милого и пристойного карнавальчика на Марди-Гра, символизирующего начало активных, но вдумчивых и неспешных посевных работ? Ха! Дожидайся. Бездорожье у нас начинается, спазматически перемежающееся дикими заморозками, вьюгами и пробным отключением отопления.
Именно отсюда, наверное, происходит многократное повторение в российской повседневной истории одних и тех же обстоятельств и происшествий, неизбежно тяготеющих к решительным и порой революционным преобразованиям. Российский организм привычно не верит ни во что хорошее, потому и стремится установить его столь бескомпромиссно, чтоб ни малейших сомнений не оставалось – это оно, хорошее, и только оно. Все, что мешает разглядеть его преимущества, должно быть, как водится, разрушено до основания.
Впрочем, сам по себе символ солнца на сковородке ни в чем таком не повинен. И даже печальная судьба Гуго Пекторалиса сложилась не из стопки янтарных блинов, разделенных маслом, икрой, сыром, селедкой, красной рыбой, вареньем, паштетом и многими другими разностями, а исключительно за счет неумения преодолеть мировоззренческий конфликт.
В армии мы с моим другом Тимом настойчиво и регулярно укрепляли собственное здоровье с помощью йоги, марафона и нескольких полуторапудовых гирь. Здоровое тело, как полагается, формировало в себе не менее здоровый дух. Но армейская действительность, сталкиваясь с нашей веселой, устойчивой и упорядоченной психикой, приходила в ярость и начинала безумствовать. Поэтому, чтоб не доводить ее до греха, мы решили слегка скорректировать для армии хотя бы принципы йоги. И ввели в свой распорядок «нагрузочные дни», эдакие мини-масленицы. Как правило, это были воскресенья, во время которых мы съедали огромное количество жаренной картошки с тушенкой, килограммы халвы, песочного печенья и по два бисквитных торта. Запивалось все это дело литрами дешевого портвейна. Завершался праздник по-древнегречески, но удар по организму все-таки не проходил бесследно, и утро понедельника воспроизводило для нас свою непосредственную натуральную унылость.
Ко вторнику мы, разумеется, возвращались в полупросветленное йогическое благодушие, но реверанс перед действительностью был уже совершен и звездно-лампасное чудовище временно переставало видеть в нас опасных выродков – стань пьянью, сын Тумы, и страшный Ча не увидит тебя. Радости, заметим, ни я, ни Тим от этого не испытывали. Только легкое недоумение.
С тех пор прошло уже двадцать лет, а я так и не научился получать искреннее удовольствие от масленично-постного, челночного – шаг вперед и два назад – топтания на месте.
