Наш Ефимович при нашем Владимировиче

Примерно в то время когда Михаил Ефимович родился, в стране, где он родился, отчаянно боролись с «безродным космополитизмом». Людям с отчеством Ефимович ловить в той стране с точки зрения карьеры было совершенно нечего. Разве что только «на скрипочке».

Конечно, черты оседлости тогда под звуки гимна насчет пролетарского интернационализма по поверхности земли никто не проводил. Однако эта черта оседлости прошла сквозь партийные мозги, глубоко при этом пропахав их поперек всех немногочисленных марксистско-ленинских извилин.

И черта эта, кстати, прошла, выйдя, должно обработанная изнутри марксистско-ленинских мозгов, не только поперек биографии Михаила Ефимовича. Она, как сказали бы теперь — виртуальная, предписывала, например, что секретарем обкома в «ненациональной» местности (то есть среднерусской, к примеру) непременно должен быть именно русский или в крайнем случае украинец или белорус, но вряд ли татарин, или казах, или азербайджанец. Напротив, в «национальной» республике первым лицом должен быть представитель именно той национальности, именем которой названа данная республика. В Татарии – татарин, но не узбек, в Казахстане – казах, но не чеченец, в Азербайджане – азербайджанец, но ни что и никогда «братский» армянин. Еврей, соответственно, мог быть первым человеком только в одном месте в СССР, очень отдаленном – в Еврейской автономной области. И больше нигде.

Еврей не мог быть членом ЦК КПСС (разве что тот самый, который во главе Еврейской АО), ректором вуза, председателем колхоза, директором оборонного завода, как, впрочем, и любого другого мало-мальски значимого завода. Он даже не мог быть руководителем государственного симфонического оркестра, хотя все струнные в этом самом оркестре могли категорически не совпадать в своей национальности с генеральной линией партии. И уж, конечно, он не мог быть председателем правительства.

В пору, когда Михаил Ефимович поступал в институт, проблема еврейской эмиграции еще не стала поводом для принятия известной поправки Джексона--Вэника американским конгрессом, требовавшей свободы эмиграции из СССР в обмен на статус наибольшего благоприятствования стране покидания. Однако национальную процентовку при приеме в вузы партия уже тогда блюла строго. Особенно при приеме в так называемые «идеологические» вузы – по большей части гуманитарные и вообще связанные с пресловутым выездом за границу. То есть заниматься «идеологией» и «политической работой» человеку с отчеством Ефимович вроде как официально никто не запрещал, однако на деле это не только не поощрялось, но и всячески пресекалось: Ефимович в Стране Советов должен был оставаться всегда вне политики, потому как считалось, что не ему определять курс партии.

В технический вуз, конечно, поступить с отчеством Ефимович было куда проще, хотя и для этого надо было стараться значительно больше, чем лицам славянской национальности, и желательно при этом еще быть «из рабочих» и из провинции.

Зато в пору, когда Михаил Ефимович окончил свое техническое высшее учебное заведение (кстати, любопытная линия жизни порой случается: от технического вуза – к «техническому» премьерству), разумеется, хорошо зарекомендовав себя на общественной работе и в стройотряде, куда попробуй не поехать только, поправка Джексона--Вэника уже была. Она изрядно вредила дружбе-«детанту» дорогого Леонида Ильича со всякими там Никсонами и Гельмутами Шмидтами. Что, в свою очередь, наносило ощутимый ущерб процессу пополнения дорогим Леонидом Ильичом своей коллекции дорогих западных автомобилей.

Как, спрашивается, после этого дорогой Леонид Ильич мог любить евреев, которые в его слабеющем мозгу представлялись людьми, только и мечтающими покинуть свою неуклонно двигающуюся к торжеству коммунизма страну в пользу осажденного со всех сторон советским друзьями-арабами Израиля, да еще на пересадке в Вене улизнуть в Америку, дабы сесть там на жирный welfare.

Вот когда воистину тяжело пришлось таким людям, как Михаил Ефимович, Борис Абрамович или, страшно сказать, Владимир Вольфович. В сущности, ведь все эти люди самой своей судьбой между собой очень-очень похожи: тем, что им приходилось считаться с этим иезуитским советским шовинизмом, стараться не высовываться, лишний раз не перечить, с повышенной уверенностью в голосе произносить слова насчет неизбежной победы коммунизма и собственного горячего желания этого счастья дождаться непременно тут, а ни на какой не на «исторической родине». При этом еще стараться не тупить взор при подаче анкеты с «подозрительным» пятым пунктом руководителям пресловутых первых отделов (кадров), где работали никакие не Михаилы Ефимовичи, Борисы Абрамовичи или даже Владимиры, но Вольфовичи, а сплошь Сергеи Борисовичи, Викторы Петровичи и, разумеется, Владимиры Владимировичи.

Вот там-то, в непроницаемых стенах первых отделов, Владимировичи и Ефимовичи порой и находили, к вящему взаимному удовольствию, общий язык. Успеху поиска обычно предшествовал проницательный, чистый и светлый взгляд (ну вы все теперь хорошо уже должны его знать), в котором легко угадывался вопрос: а не хотите ли, уважаемый Михаил Ефимович, поработать на благо родины? Такому проницательному взгляду и тихому, убедительно-вкрадчивому голосу было практически невозможно отказать. Ибо только это открывало возможность сразу после технического вуза отправляться омывать отечественные сапоги в водах Индийского океана в составе советского торгового представительства в расположенной на брегах этого океана стране.

Правда, и после этого надо было по-прежнему оставаться крайне осторожным, действовать с оглядкой наверх, желательно никогда не брать на себя лишней инициативы, не раздражать начальство и каждодневно помнить, кому персонально ты давал обещание служить на благо родины.

Впрочем, даже неуклонное соблюдение всех этих неписаных заповедей вовсе не открывало тогда ни Борисам Абрамовичам, ни Михаилам Ефимовичам путь на самый верх. Там, наверху, в те времена по-прежнему верховодили Сергеи Борисовичи, Борисы Вячеславовичи, Игори Сергеевичи…

…И вот сегодня, вспоминая все ЭТО и глядя на то, что делается ТЕПЕРЬ, кто посмеет сказать, что эта страна ну совершенно не меняется? Хотя, с другой стороны, отделаться от ощущения дежавю трудно.

Но ведь надо?