Цивилизация
Людмила Штерн, еще не будучи сама писателем, живо интересовалась литературой, посещала в шестидесятых всевозможные ленинградские литкружки, литобъединения, литвечера и, конечно же, литпьянки. Вот и вышло, что теперь ей есть о ком писать: в юности она выпивала и с Бродским, и с Довлатовым, и много еще с кем. Но ярче всего вспыхнули упомянутые двое, так что вслед за книгой воспоминаний о великом поэте написана книга и о прозаике. Первое, что пугает в такого рода литературе, – словоохотливость авторов. Уж очень им хочется порой не то чтобы примазаться к чужой славе, а просто «поделиться», поболтать подольше обо всем на свете и о себе. Людмила Штерн тут не исключение, и порой Довлатов пропадает куда-то на несколько страниц, уступая место общим друзьям, а то и просто внукам автора. По памяти пересказаны первые встречи, сумбурные диалоги, из которых ясно лишь, что Довлатов был не дурак и выпить, и поморочить барышням голову, и все такое прочее – а кто в этом сомневался? Информативности тут приблизительно ноль, и поневоле радуешься вставленным в книгу текстам собственно Довлатова – они не просто сильнее, они еще и ярче: та же картинка знакомства, невнятно и непонятно зачем рассказанная Штерн, становится ясной, превращается в парный портрет.
Конечно, правде жизни приходится сильно подвинуться, зато вступает в свои права правда литературы.
Довлатов не лжец, а выдумщик, чего нельзя сказать о Штерн. Соответственно, и анекдотов новых книга не принесет, воспоминания о «добром приятеле» сухи, как пожелтевшие письма.
Конечно, не обошлось без полемики с другими мемуаристами, благо книг о Довлатове за последние годы вышло немало. Но всерьез Штерн ни на кого не нападает, скандалов не предвидится. Вообще, автор чрезвычайно осторожна с оценками, что говорит о ее хорошем воспитании, но тоже снижает ценность воспоминаний как таковых. Создается впечатление, что сказать-то любителям прозы Довлатова ей по большому счету нечего.
Все воспоминания – «чайный разговор длинным зимним вечером», когда за водкой сходить некому, вот и не клеится беседа.
Некоторые строки забавны: «Довлатов «держал меня» за лакмусовую бумажку. Он полагал, что если рассказ мне понравился, он удался. А мне, как я уже упоминала, нравилась каждая его строчка». То ли писатель был несколько некритичен к себе, то ли Штерн считает его уж слишком наивным – поди разберись теперь. Чтобы попытаться это понять, надо как минимум прочесть еще одну книгу – собственно о Штерн. Поэтому многое остается неясным, за исключением того портрета Довлатова, что кочевал из книги в книгу: блистательный рассказчик, собиратель и обработчик анекдотов, болезненно ранимый и сам незаслуженно обижающий друзей, вечно пьяный и непонятно в кого влюбленный — эдакий идеальный «русский писатель», которого, может быть, сам Довлатов и выдумал.
Два образа идут через всю книгу, двумя судьбами пытается Штерн подчеркнуть особенности судьбы своего «доброго приятеля».
Это, конечно же, Бродский (автор много о нем знает и действительно может судить об их сходстве и различиях) и Хемингуэй. При чем тут американский классик? Штерн выбрала его для «оправдания» алкоголизма Довлатова, по крайней мере выглядит это именно так. Зачем нужно русского прозаика оправдывать сравнением с американским, да еще в столь обычном для русских прозаиков грехе – загадка. Возможно, автор воспоминаний хотела сказать нечто более глубокое... Но не сказала, да оно и понятно: речь не о литературном исследовании творчества двух классиков ХХ века, хотя, судя по некоторым замечаниям Штерн, оно могло бы быть интересным. И в более мелких, бытовых деталях порой чудится недоговоренность, нежелание портить отношения с персонажами мемуаров, страх показаться склочной, а в конечном счете – отстраненность от событий, произошедших давно и по большей части в другой стране. Кстати, в аннотации к книге сказано, что серый – любимый цвет автора.
Людмила Штерн. «Довлатов – добрый мой приятель». «Азбука-классика», 2005.
