Цивилизация
Еще до начала Чеховского фестиваля было известно, что билетов на моноспектакль Алисы Фрейндлих «Оскар и Розовая дама» — «нет, и не просите». Билеты на постановки мировых знаменитостей еще лежали в кассах, а места в огромный зал театра имени Моссовета на спектакль не самого звездного питерского режиссера Владислава Пази уже раскупили. В дни показов «Оскара» искатели лишнего билетика выкликали свои просьбы задолго до входа в сад «Аквариум», а театр кишел знаменитостями всех мастей. Не совсем теми, кто ходит на нынешние модные премьеры, а скорее интеллигентной публикой былых времен. Теми, кто лет 25 назад специально ездил в Питер, чтобы увидеть обожаемую Алису в новой роли.
В Москве театральный культ Фрейндлих сложился давно: еще в начале 80-х, когда она раз в месяц приезжала в «Современник», чтобы сыграть Раневскую.
Зал неизменно встречал аплодисментами ее первый выход, а у служебного входа дежурила целая толпа поклонников, мечтающих проводить актрису на вокзал. Теперь оказывается, что из питерской «старой гвардии», в которой прежде было много кумиров, в Москве только к Фрейндлих осталось какое-то особое, трепетное отношение. Хотя в последние годы новых ролей у нее было немного, а удачных – и того меньше, именно от нее все продолжают ждать чего-то неожиданного и прекрасного.
Так вот, к юбилею Фрейндлих нынешний главный режиссер театра имени Ленсовета, где актриса проработала двадцать своих самых продуктивных лет (с 1962-го), пригласил ее сыграть в пьесе, не так давно написанной успешным французским драматургом Эриком-Эммануэлем Шмиттом. Текст писался специально для Даниэль Дарье, которой уже сильно за 80, но до самого последнего времени она играла его в театре на Елисейских полях.
Слезоточивое произведение о десятилетнем мальчике, умирающем от лейкемии, построено как серия его писем к Богу, в каждом из которых он описывает свой сегодняшний день. И так 14 дней до самой смерти.
Остроумный драматургический ход состоит в том, что пожилая сиделка в розовой форме (мальчик называет ее «розовой мамой») посоветовала Оскару представить себе, что за каждый день он проживает десять лет жизни. Так он и делает, и умирает, будучи в собственном воображении 120-летним стариком, прожившим долгую, счастливую, разнообразную жизнь. Пассажи в письмах ребенка: «я в этом разбираюсь, мне уже больше тридцати», «как классно жить в браке после пятидесяти, когда позади множество испытаний» или «мне семьдесят, а в моем возрасте быстро устают» звучат забавно и трогательно.
История строится как воспоминания Розовой дамы, читающей письма умершего Оскара, и в спектакле Пази русоголовая Фрейндлих в сером спортивном костюмчике то снимая, то надевая очки, ежеминутно превращается из мечтательного ребенка в грубоватую мудрую старуху, рассказывающую смешные байки о своем прошлом чемпионки в американской борьбе. Именно в этих неуловимых и мгновенных превращениях – все обаяние спектакля, делающего сентиментальную поделку Шмитта, полную многозначительных трюизмов и пафоса, искусством.
Оскар рассказывает, что ему – десять, но он выглядит на семь, что от лечения он лысый, как инопланетянин и что ему нравится ждущая операции девочка Пегги Блю – «голубая фея», как он говорит, оттого, что ее кровь не доходит до легких. За 14 дней событий происходит много, на целую жизнь: и роман с Пегги, и ссора, и примирения, и побег из больницы, и обиды на родителей, которых он называет придурками, и возвращение к ним, и сложные взаимоотношения с богом, тоже прошедшие через много этапов.
Шмитт пакует философские глубокомысленности о жизни, смерти и боге в детскую наивность, отчего текст выглядит довольно фальшиво, но самой Фрейндлих каким-то образом удается избежать фальши.
В сущности, дело не в том, что она говорит (хотя, как я знаю, Пази все же постарался, сколько мог, сократить слащавости), дело в ней самой. В том, как она вдруг становится мальчиком: передергивает плечами, отмахиваясь от чего-то, как перетаптывается во время рассказа, как, стесняясь, отщипывает катышки на брюках, как шмыгает носом, немного заикается, как смотрит, наклонив голову к плечу и, обращаясь вверх, словно ребенок, говорящий с высоким взрослым. Фрейндлих уже приходилось играть мальчишку – Малыш из постановки про Карлсона (в 1969 году) считался одной из ее коронных ролей. Но в том-то и фокус, что теперь она не пытается действительно выглядеть десятилетним Оскаром — это смотрелось бы у немолодой актрисы нелепо. Никакой тюзовской определенности – только намек, набросок, несколько штрихов. А потом вдруг голос, почти не меняя тембра, становится скрипучим, актриса сдвигает очки на кончик носа, наклоняясь над письмом, — и тут же становится веселой старухой, любящей крепкие выражения и подталкивающей мальчика к тому, чтобы он как можно насыщеннее и глубже прожил оставшиеся ему дни. Фрейндлих не уходит со сцены три часа кряду, играет смешно и нежно, так легко минуя переходы от лирики к острому, почти гротескному рисунку, что иногда кажется, будто эта бенефисная роль – не только святочный рассказ о мальчике, умершем под Новый год, но и короткий конспект ее старых ролей в театре Ленсовета от Джульетты и Гелены до Элизы Дулиттл и Селии Пичем, воспоминание о них.
Актриса в последних словах Розовой дамы о смерти Оскара была строга и тверда, но зал, как и следовало ожидать, к финалу буквально заливался слезами. Аплодировали стоя.
