Цивилизация
Целых две минуты шла рядом с Вернером Херцогом, могла сказать ему что-нибудь важное или что-нибудь важное спросить. Разрывалась между «я вас люблю» и «скажите, в чем смысл жизни?», потом решила, что говорить бесполезно. Он в ответ выдаст со своим восхитительным акцентом что-нибудь вроде «смотрите кино, деточка».
Смотрим. 66-й Венецианский кинофестиваль войдет в историю «Мостры»: в конкурсе режиссер Херцог соревнуется с режиссером Херцогом. Фильм-сюрприз, фишка Венецианского фестиваля, оказался фильмом Вернера Херцога «Сын мой, сын мой, что ты наделал?», так что теперь в конкурсной программе впервые столкнулись два фильма одного режиссера.
«Плохой лейтенант» не имеет никакого отношения к одноименному фильму Абеля Феррары с Харви Кейтелем, хотя мысленно отделаться от Феррары никак не удается.
Херцог не соврал: он снял не ремейк, эти фильмы не родственники и даже не однофамильцы. Херцоговский фильм лучше было бы назвать «Лейтенанту плохо». Герой Николаса Кейджа добр, великодушен, всегда готов кого-нибудь спасти, но у него после очередного подвига очень болит спина, и эту боль надо заглушать таблетками и наркотиками. А их приходится воровать. Ну и вообще, много всего плохого приходится делать, когда болит спина.
На пресс-конференции Кейдж сообщил, что, работая над ролью, думал о Ричарде Третьем, суровом горбуне. Царство за коня его герой не предлагает, но игуаны и крокодилы в его грезах резвятся.
Наркоглюки — лучшие эпизоды фильма, большое экстатическое кино, а Кейдж лучше всего выглядит с точки зрения ящерицы.
Вы не поверите, но он даже умеет глупо хихикать.
Если «Плохого лейтенанта» все приняли с восторгом, то на фильм-сюрприз всякие Variety как-то скривились, а зря. «Сын мой» основан на реальной истории молодого актера, который должен был исполнять роль Ореста в пьесе и совершил в реальной жизни то, что нужно было сделать на сцене: убил свою мать мечом. Когда фильм начинается, преступление уже произошло, безумец засел в собственном доме, захватив заложников, и детектив (Уиллем Дефо) расспрашивает близких преступника и пытается понять, как все это случилось. Продюсером стал Дэвид Линч, и фильм выглядит как кино Вернера Херцога, приснившееся Дэвиду Линчу.
То есть карлики в снегу, бегущие страусы и живые картины сумасшествия.
Херцог, как никто, умеет показать непрочность частного мира, готовность стихии в любую секунду поглотить любого человека. Даже самые безумные его герои абсолютно нормальны, им просто нужно преодолеть гигантские расстояния, чтобы дойти туда, куда нужно, — к себе. Герой «Сына» так же нормален, как зритель, видит тех же самых страусов и так же попадает в точку неподвижности, когда все вокруг застывает в попытке быть осмысленным. У зрителя, как и у героя, в голове звучит чей-то голос. Не так уж и важно, чей — Дельфийского оракула, полиции Сан-Диего, Бога, чье изображение можно найти на этикетке овсянки, или Вернера Херцога. Режиссер на пресс-конференции сообщил, что решил сделать два разных нуара — «Лейтенанта» и «Сына», «потому что сейчас для нуаров самое время».
Честно говоря, даже программа «Время» больше похожа на нуар, чем «Сын мой».
Майкл Мур настроен более оптимистично, нуаров не снимает. Его «Капитализм: история любви» построен как нормальная лав-стори. Сначала герои – Капитализм и Америка — знакомятся, потом женятся, у них все хорошо, но потом начинаются взаимные претензии и обиды, а тут у Америки появляется новый мужчина – Обама, и Мур интересуется, не пора ли нашей героине расстаться с Капитализмом и подумать о Демократии. Фильм сплетает несколько историй: об афере больших корпораций с получением страховки в случае смерти нанятого работника, о способах выселения людей, всю жизнь проживших в своих домах, о рабочих, которых попытались уволить с предприятия без выходного пособия, о смерти среднего класса, о последних месяцах правления Буша.
И это всегда одна и та же история — о близости и неизбежности бунта.
Мур мечется усталым буревестником с криками «Буря! Скоро грянет буря!» и даже рассказ о рейгановских временах ведет как учитель, читающий лекцию об обреченном общественном устройстве. Как и любой публицист, он лучше чувствует себя когда обличает, чем когда радуется, поэтому предвестье бури удается ему лучше, чем показ восставших рабочих, и об избрании Обамы он рассказывает как-то тихо.
Муру вообще не даются тонкие эмоции. Ему понятнее плачущие (от счастья или от горя) люди, чем люди размышляющие, он призывает к действию — хватит думать, трясти надо. Монтирует он, как всегда, с хамским изяществом на грани пошлости: например, рабы из голливудских пеплумов идут встык с американскими рабочими. И, как всегда, самое забавное — перформансы Мура, когда он пускается вскачь по Уолл-стрит с пустым мешком для денег или заматывает финансовый район Нью-Йорка желтой полицейской лентой с надписью «Crime scene».
Теперь о грустном:
Патрис Шеро показал «Преследование» — мучительную историю о том, как жизнь-бомжиха бьет тебя по лицу и ты никогда не поймешь, зачем она это делает. Всем героям очень плохо, ни у кого нет для этого повода. Как это «за что?»? А не надо было рождаться.
Зато Джону Лассетеру и его пиксаровской компании вручили в выходные «Золотого льва» за все то прекрасное, что он для нас сделал. Все это прекрасное показывали почти во всех залах, везде болтались воздушные шарики из мультфильма «Вверх». Еще бы немножко шариков — и не видать нам больше Дворца фестивалей.
