Цивилизация
Экономический кризис — явление скорее дискурсивное, нежели материальное. Разумеется, никто не говорит, что кризис выдумали журналисты, чтобы хоть как-то заполнить эфир — вместо традиционных летних известий о волнах-убийцах и гене супружеской неверности. Но все же без непосредственного участия СМИ происходящее не приобрело бы ни столь определенной номинации, ни смысловых границ, ни статуса в общественном сознании.
Начав традиционно, как катастрофа или тяжелая болезнь, экономический кризис неожиданно оказался многолетним растением. Которое еще предстоит выкорчевывать. Отрадно, конечно, представлять себе руководство страны, вооруженное сельскохозяйственным инвентарем. Но тут возникает вопрос о природе этой президентской метафоры, ознаменовавшей Петербургский экономический форум: «Финансовый кризис — это растение многолетнее и очень живучее». Почему растение? Чтобы подчеркнуть его, кризиса, нечеловеческое происхождение? Или, напротив, чтобы намекнуть, что растение просто так не вырастает? И главное, почему у растения есть какие-то пики и оно похоже на какую-то латинскую букву?
Вообще буквы и цифры стали отличительной чертой последнего кризисного обсуждения. Поиск подходящей буквы для обозначения модели кризиса, напоминание о пятом «и», которое обозначает интеллект, необходимый для борьбы с кризисом, и многочисленные голосования с помощью пультов в зрительском зале, построенные по принципу телешоу: какую цену на нефть считать справедливой? Игровое начало в кризисной риторике, безусловно, обнадеживало бы, если бы не сопровождалось звучащими где-то на заднем плане брутальными вопросами премьера, погруженного в социальную реальность: «Где посадки?» (отнюдь не многолетников) и «Где социальная ответственность бизнеса?». Этот
президентско-премьерский диссонанс — далеко не единственное стилистическое противоречие в кризисном дискурсе общества.
Событие становится таковым для массовой аудитории тогда, когда о нем сообщают в новостях. Легитимация кризиса произошла в тот самый момент, когда информагентства сообщили: Путин признал кризис. До того последний существовал нелегально, скрываясь под эвфемистическими именами «ипотечный кризис в США», «мировой финансовый кризис», «мировой банковский кризис», а отдельные неприятности в жизни отдельных граждан России не складывались в общую картину, потому что их пока никто не обсуждал с этой точки зрения.
Влившись, таким образом, в мировое сообщество, власть немедленно обновила свой словарный запас и стала много рассуждать о помощи государства бизнесу. В ответ оппозиционеры заговорили о национализации.
Любое предложение, требующее активных действий, рождало противоречивые оценки и пререкания. Любое обещание приводило к обратному эффекту, и в этой логике население было последовательнее всех: раз пообещали, что рубль не будет падать, значит, пора бежать в обменник за валютой.
Слово «антикризисный», ставшее самым частотным даже в рекламе, заставляло напрягаться в мучительных раздумьях: против кризиса — это хорошо, но в чью пользу? Таким образом, кризис сразу же усилил общественные противоречия, сделав более явными границы интересов. Плохо всем. Но у каждого свое «хорошо» и свое «плохо».
И зазвучал нестройный хор кризисных голосов, опосредованный всеми возможными каналами информирования. Мы пострадали больше всех; нет, это мы пострадали больше всех. Во всем виноваты банки, американцы, масонская ложа, менеджеры среднего звена, высокие цены на нефть, путинская вертикаль власти. Кризис завершился, кризис продолжается, кризис вошел в новую фазу, худшие прогнозы подтвердились, экономика подняла голову... Частные лица в блогах жаловались на увольнения и требовали социальных гарантий, деловые газеты тем временем писали об оптимизации расходов и сокращении штатов, работники пытались выяснить у юристов свои права по ТК РФ, работодатели обсуждали с теми же юристами, как обойти тот же самый ТК и не выплачивать сотрудникам компенсацию при увольнении. Строители в лице Полонского призывали журналистов не мочить строительную отрасль, но при этом не планировали снижать цены. Банки требовали не трогать банки. Крупный бизнес призывал спасать крупный бизнес. «АвтоВАЗ» просил помощи, автомобилисты предвкушали его окончательное разорение. Бюджетники злорадствовали сокращениям в офисах крупных компаний и уменьшению зарплат. Государство уверяло, что безработицы нет и уж на социальных работах места всем хватит.
Вырос удельный вес экономических новостей и экономической аналитики, в жанровом отношении соединивших в себе совет и сплетню.
На сайтах с характерными наименованиями — «в кризис», «кризис», «мировой кризис» — стали высказываться альтернативные экономисты, дотоле широкой публике неизвестные. Коммуникативной целью каждого такого выступления было, конечно, самовыражение. И грех было не воспользоваться моментом: когда еще аудитория с такой благодарностью станет внимать тезисам макроэкономического анализа.
Для большинства участников публичного дискурса кризис оказался поводом к очередному выступлению, но не поводом к диалогу. Катастрофа на мировых рынках стала отличным фоном для смелых прогнозов, масштабных обобщений, обвинительной риторики, нестандартных рецептов и просто попыток привлечь внимание к своим проблемам. Сергей Кириенко недавно сказал, что кризис — это кризис доверия, лежащий в гуманитарной сфере. Все, мол, неожиданно перестали доверять друг другу. Причем без каких-либо видимых причин. Продолжая окологуманитарные изыскания, нужно констатировать: кризис — это кризис речи, кризис риторики, кризис способности договариваться, распространившийся на все общество.
Кризисная риторика российской власти и представителей бизнес-сообщества, сложившаяся на протяжении последних месяцев, со всей очевидностью свидетельствует об одном: о нежелании слышать собеседника, даже если тот не является прямым оппонентом.
Это риторика монолога, качество которой определяется мировоззрением и личным речевым опытом говорящего. Представители власти, бизнеса и банковского сообщества рассуждают каждый внутри своей системы координат. Их речь не демонстрирует готовности к диалогу, наполнена безадресными обвинениями и упреками. Каждый по-своему интерпретирует слово «кризис», наполняя его собственным смыслом. Каждый говорит о банковской системе, имея к ней свои претензии. И почти каждый использует обтекаемое слово «решение», сводя антикризисную деятельность к абстрактно-расплывчатому «принятию решений».
Обращаясь к согражданам, представители власти и бизнеса впадают в крайности. Либо изъясняются сугубо профессиональным языком, сыплют терминами и цифрами, ни о чем не говорящими рядовому гражданину. Либо, напротив, разговаривают с ним как с умственно отсталым, приводя примитивные опредмеченные образы — вплоть до пересказа мультфильма про Чебурашку и крокодила Гену. Обе крайности показательны. Речь тех, кто принимает пресловутые решения, не предназначена для аудитории, не рассчитана на понимание. Ей, этой речи, аудитория безразлична. Сказано, что покупка акций Opel важна для страны, — значит, так и есть.
Осенью журналисты ожидали развития кризиса с надеждой на избавление от денег, получение свободы и возрождение творчества. Кризис пока ничего определенного не принес, а риторика распалась на множество частных обсуждений, замкнувшихся внутри групп по интересам.
Разобщающее, исключающее начало есть в каждой из этих групповых риторик. Эта раздробленность, расчлененность не позволяет увидеть целостную картину и осознать ее. Так вот,
растительность кризисного дискурса заключается в отсутствии рефлексии. Кризис превратился в такую же частную тему для изящной беседы, как английский климат или выставка современного искусства.
Что косвенно подтвердил и состоявшийся в Петербурге экономический форум, разочаровавший наблюдателей, но зато увенчавшийся антикризисной вечеринкой на крейсере «Аврора».
