Артишоки и миндаль

Думаю, что со времен Варфоломеевской ночи многое в мире изменилось, по крайней мере в смысле домашнего консервирования. То есть я хочу сказать, что и до 1572 года, и после него августовские ночи становились заметно более долгими и холодными, а в природе устанавливалась некоторая многозначительная пустота, которая побуждала честного труженика оценить плодородие лета и подумать о составлении запасов на зиму. В лесу поспевал опенок, на грядке пух кабачок, на дереве тлела вишня. Казалось бы, ничто вокруг — ни сырость, ни глубина неба, ни увядание листвы — не подсказывало человечеству, что по сигналу колокола аббатства Сен-Жермен следует начать массовое убийство гугенотов, прибывших в Париж на свадьбу герцога Наваррского и потомицы правящей фамилии Маргариты Валуа.

Тем не менее именно ночь с 23 на 24 августа 1572 года стала в истории человечества Варфоломеевской. И отнюдь не из-за работы во саду ли, в огороде. Хотя, конечно, выражаясь метафорически, урожай дался населению большой кровью. Ночь стала Варфоломеевской благодаря празднику одноименного святого и попытке католиков на почве религиозных убеждений под корень извести гугенотов, то есть, в сущности, протестантов, людей, полагавших, что для обращения к Богу не нужна роскошная, властная и собирающая много налогов церковь. То есть речь, конечно, все равно шла о будущем, о подготовке к зиме. Но грандиозное убийство, начатое в Париже этой ночью, довольно быстро лишило жизни 30 тысяч человек, так и не успевших наварить варенье, засолить капусту и навертеть на зиму побольше компотов.

С одной стороны, конечно, это дикость. Мрачное, фанатичное Средневековье, не знавшее пока еще секретов пастеризации, предпочитавшее шпагу городкам, индульгенцию — партсобранию, а костры с еретиками — искусству барбекю. Современнику трудно теперь понять разницу между католиком и гугенотом, тем более что ни те, ни другие, как говорят, даже и не мылись. Но, с другой стороны, согласитесь, что далеко не всякий август с его огурцами и антоновкой дарит нам теперь возможность пережить такую ночь, какой была Варфоломеевская. Ночь длиною в смерть, рассвет яркостью в жизнь. Темноту, скрывавшую то, что не следует видеть, и мрак, открывавший то, что следует чувствовать и знать. Белые кресты на шляпах, в руках — кровавый металл. Именем любимца Парижа герцога де Гиза и королевы-матери Екатерины Медичи мы идем по родному городу убивать иноверцев, насиловать их жен, уничтожать детей. Мы сами — творцы своей истории. А утром, произнеся судьбоносные фразы, необходимые для учебников средней школы, мы садимся праздновать нашу победу, остужая взбесившиеся головы бутылкой французского вина, ложкой фуа-гра и каким-нибудь свежим артишоком.

Ах, ночь! Ах, та, что бывает и белой, и полярной. Что хочешь показать ты нам, когда лишаешь нас солнца и делаешь предательство таким желанным и похожим на поцелуй? Чего не договариваешь, когда в венах текут слезы, а в глазах стоит кровь? Ожидание ль ты света или радость познания тьмы? Сумрак ли ты сознания или возможность взглянуть на жизнь без тени сомнения? Соединяешь ли ты людей так, как не умеет этого делать божий свет, или даришь им роскошь одиночества? Злодейство ты таишь в себе или мудрость? Покровительствуешь ты злу или даешь укрытие доброте? Разрушаешь ты мироздание или вынашиваешь в себе новый день? Как наказала ты и чему научила ты человечество? Кто ты такая, черная, страшная, праздничная, шальная Варфоломеевская ночь?

К сожалению, со времени изобретения домашнего консервирования и интернета многие ответы на эти вопросы оказались утерянными в суете веков. Да и существовали ли они в самом деле, в общем-то неизвестно. Сам я могу вспомнить разные яркие, сильные ночи, но что именно они принесли в мою жизнь, тоже пока остается загадкой. Скажем, я помню, как чуть не угорел в генеральской бане ефрейтор Ласточкин, поставленный эту баню охранять. Это была трудная, суетливая ночь, ночь пожаротушения важного военного объекта, на стенах которого висели оленьи рога, сделанные из папье-маше батальонным библиотекарем, рядовым Тугайбеем. Никто не хотел потерять эти рога, а о ефрейторе Ласточкине даже и не вспомнили. Но он все-таки выжил, хотя многие считали его чувашом.

Я помню ночь под Саратовом, которую мы пытались провести с дружками в дощатой даче на высоком берегу великой русской реки Волги накануне утренней зимней рыбалки. На улице было минус 40, а на даче минус 45. Водка не хотела вытряхиваться из бутылки, закуска — вылезать из банок, и в нас постепенно умирала уверенность в том, что, если всем вчетвером залезть в один спальный мешок и обняться, как невестам, хотя бы кто-то один сможет дожить до утра.

Я помню ночи в Чечне, ночи на пляже, ночи на реке, ночи в больнице, ночи в самолете и трамвае, ночи в постели и в пути, ночи смерти и ночи рождения, ночи любви и ночи ненависти, ночи секса и воздержания, ночи танцев и болезни, ночи надежд и ночи крушения этих надежд, ночи хлебной корки и ночи красного вина и артишоков. Что Варфоломеевского я вынес из них? Чему научился? Пожалуй, что и ничему. Да и надо ли мне было?

Вот какие вопросы занимают меня накануне наступления тьмы с 23 на 24 августа текущего 2003 года. Значит ли это, что я теперь безутешен? Наверное, вряд ли. По крайней мере, одному-то я точно научился за все эти бесконечные, странные промежутки между светом и тьмой. Петь громкую, задорную, жизнеутверждающую песню. Песню признательности мрачному Средневековью, прогрессу, консервированию и работе в саду. Вот она: «Артишоки, артишоки и миндаль, и миндаль не растут на жопе, не растут на жопе. Очень жаль».

Автор — главный редактор еженедельника «Большой город».