Проверка реакции

В Праге собрались участники нового проекта Европейского союза — «Восточного партнерства». Ожидалось прибытие Александра Лукашенко, что стало бы сенсацией — еще недавно белорусского лидера именовали «последним диктатором» Европы и считали зазорным подать ему руку. Но реальность геополитической конкуренции заставила по-новому взглянуть на принципы.

Необходимость вовлечения стран периферии в сферу влияния ЕС (прежде всего из энергетических соображений) перевесила чистоплюйство приверженцев европейских ценностей. Батька, правда, в итоге не приехал, но принципиально, что его пригласили, хотя еще в конце прошлого года Европа сильно сомневалась относительно участия Минска в этом начинании.

«Восточное партнерство» изначально предложили Польша и Швеция, чтобы продемонстрировать постсоветским странам, заявляющим о «европейском выборе», что Евросоюз их не забыл.

После масштабного расширения Европейского союза в первой половине этого десятилетия быстро стало понятно, что дальнейшее продвижение на восток — вопрос в лучшем случае отдаленной перспективы. При этом потребовалась четкая линия в отношении новых стран-соседей, которая позволила бы ЕС поощрять их общую ориентацию на Брюссель, но воздержаться от каких-либо обязательств. Европейская политика соседства, одобренная в контексте расширения 2004 года, охватывала слишком разные страны (помимо постсоветских туда включено все Средиземноморье) и не учитывала бурные политические изменения, которые как раз тогда начались во многих бывших советских республиках. «Восточное партнерство» стало попыткой ответа на новые обстоятельства.

Незримым участником программы является Россия. Война на Кавказе и растущие проблемы взаимопонимания в энергетической сфере превратили бюрократическое изобретение, каким на первом этапе было «Восточное партнерство», в заметный фактор европейской политики. Конкуренция в общем ближнем зарубежье России и Евросоюза, которая была относительно скрытой, стала явной.

Минск — лишь наиболее яркий пример. С одной стороны, Брюссель оказал на Белоруссию беспардонное публичное давление, дабы не допустить признания Абхазии и Южной Осетии (чего не требовалось, ибо белорусский вождь делать этого и не собирался). С другой — пошел на резкое снижение требований: многие претензии в адрес режима Лукашенко вдруг оказались малосущественными. Параллельно европейские политики активизировали контакты с Туркменией, о которой еще недавно с содроганием говорили, что в этой стране понятия «права человека» не существует в принципе.

Все это было бы совершенно нормальным проявлением эгоистического прагматизма, испокон веков свойственного европейской политике, если бы не являло собой столь очевидный отход от позиции морального эталона, на которой Евросоюз находился с начала 1990-х годов.

До тех пор пока единая Европа занималась решением внутренних проблем, оставляя заботу о безопасности и внешней политике Соединенным Штатам, интеграционная модель работала практически безупречно. Сейчас и США уделяют приоритетное внимание другим регионам, да и Европейский союз настолько велик и экономически могуч, что уже не может избегать стратегической ответственности. Но последнее требует навыков, от которых Европа сознательно и целенаправленно отучалась на протяжении более чем полувека. Инструментарий, который ЕС всегда применял для воздействия на внешних партнеров, связан прежде всего с привлекательностью объединения, презумпцией справедливости критериев его действий.

Но

в зоне исторического геополитического соперничества, а Евросоюз вступил в него после выхода к российским границам, соблюсти прежний имидж невозможно — двойные стандарты здесь не роскошь, а руководство к действию.

К тому же внутренняя эффективность механизма принятия решений Европейского союза весьма низка, они вязнут в разногласиях между разными группами стран и интересов.

Уникальный опыт разрешения политических конфликтов, накопленный за десятилетия европейской интеграции, приложим и в этом регионе, но для этого должно измениться целеполагание.

Экспансия ЕС на прилежащие территории провоцирует растущее сопротивление Москвы, обременяет и без того перегруженную Европу необходимостью ввязываться в проблемы «промежуточных» государств. Вместо этого упор следовало бы сделать на достижении прорывных договоренностей о фундаментальных принципах взаимодействия с Россией. Именно в способности достигать, казалось бы, невозможного заключается непреходящая ценность интеграционной культуры, сформированной в Западной Европе и основанной на творческом учете интересов всех участников. Это — самая сильная сторона Евросоюза. В контексте «большого» взаимодействия следует искать ответы и на обеспокоенность стран, находящихся между крупнейшими партнерами.

Однако на практике происходит противоположное — фактическая попытка выстроить политическое единство на основе противопоставления Москве. Свежий символ такого подхода — аргумент, выдвинутый бывшим чешским премьер-министром Миреком Тополанеком на дебатах о ратификации Прагой Лиссабонского договора: он нужен, чтобы не допустить роста влияния России и повторения в Чехии событий, случившихся в Грузии, на Украине и в Молдавии. Так общественности объясняют суть документа, который должен знаменовать собой кульминацию 60-летних усилий по строительству новой Европы.

На фоне обнадеживающих сигналов в российско-американских отношениях положение на европейском фронте может вскоре показаться особенно сумрачным. Политические проблемы между Россией и Европейским союзом не решаются, а только накапливаются. И если Вашингтон при смене администрации может волевым решением скорректировать курс, то в ЕС, в силу сложности объединения, невозможно и это.

Стремление Евросоюза быть политическим патроном прилежащих стран контрастирует с его слабостью как политического субъекта. При этом Европа не может не отдавать себе отчет в том, что в предстоящий период (скорее годы, чем месяцы) все участники «Восточного партнерства», как и вообще территория бывшего СССР, будут порождать только проблемы — экономические и политические. Недавняя неразбериха в Молдавии и фантасмагория, не прекращающаяся в Грузии, стали неприятными подарками к пражскому саммиту, но едва ли на этом неприятности закончатся.

Россия реагирует на все происходящее с нескрываемым раздражением, однако внятных идей о том, что делать в отношении соседних стран, у Москвы нет.

С момента распада СССР российская внешняя политика — при всех трех президентах — носит реактивный характер, то есть всегда отвечает на внешние вызовы, а не руководствуется собственной стратегией.

Но сегодня вызовов так много и они настолько разноречивы, что рассчитывать исключительно на собственную реакцию уже просто невозможно.