Не хочу знать

Уже год идет война в Чечне. Даже самые далекие от политики обыватели научились различать имена Масхадова, Бараева, Кадырова и прочих полевых персонажей. Регулярно нам сообщают об убитых, раненых, о взорванных УАЗиках или задержанных боевиках. Мы теперь хорошо представляем себе, кто такие чеченцы. Они бандиты. Или нет, нельзя записывать в бандиты целый народ. Просто они угнетены «Большим Соседом». Вот и борются за свои права. Или нет, скажем иначе. Они самобытный народ, со своей культурой, в которую входят институт кровной мести, представления о доблести благородного разбойника, содержащего свою родню за счет украденного у неверных, и прочая экзотика. Поэтому их надо сначала понять, а потом уже пытаться навести там порядок.
       Честно говоря, я совершенно не хочу ни знать что-либо о чеченцах, ни понимать их. Я и своих-то русских не особенно понимаю. То есть каждого конкретного человека – понять готов, а всех в целом – да на черта мне это сдалось. Вообще, понимать людские массы – бессмысленное занятие. Ими надо как-то управлять, а понимание пусть проявляют историки и археологи, когда будут разбирать соответствующие пласты культурных слоев. Если там, конечно, что-то останется.
       Но почему-то мы все продолжаем обсуждать эту дурацкую тему – какие они, чеченцы, и что же с ними делать.
       Я разговорился в электричке с парнем, которого только что по амнистии выпустили с зоны. Он отработал свой пятерик на лесоповале в Коми и долго пытался изумить меня описанием тягот и невзгод лагерной жизни в жутком комяцком климате. Я не изумлялся, просто потому, что климатов навидался всяких, и скучно заметил ему, что люди всюду живут и выживают. Если им это зачем-либо надо. Вот тебе чего надо, спросил я его, когда мы прикончили первую бутылку портвейна. Он сперва запутался в подробностях, а потом выяснилось, что ему нужны всего три вещи. Не попадать больше на зону, не работать на кирпичном заводе и – что касается позитива – хорошо жить. Он показал мне фотки своих друзей – кто из солнцевской братвы, кто из ореховской, кто просто живет-поживает в Можайске или в Брянске. Все они исправно выполняли второе условие и на кирпичном заводе не работали. А вот с первым и третьим у них случались попеременные временные трудности. Ну, спросил я не очень нравоучительно, но по крайней мере недружелюбно, и ты полагаешь, что у тебя это получится? «Не знаю, — задумчиво сказал он, — сомнительно конечно, но надо же что-то делать. Можно, конечно, в Чечню по контракту, или в Таджикистан, или в Иностранный легион. Но ведь тоже – никаких гарантий, что все хорошо кончится. А так хоть дома, в России.»
       Короче, доберется он до своего Брянска или Можайска, прозвонится всем приятелям, которые сейчас не сидят, и попросит пристроить его к делу. А дальше займется обычным «братковским» бизнесом: охранять, наезжать, перетирать, гнуть, забивать и тому подобное. И ни ему, ни десяткам тысяч его сверстников из «неблагополучных семей», разбросанным по провинциальной и столичной России, долго еще не удастся отыскать себе иного занятия. Почему? Видимо, так сложились судьба и экономическая ситуация. Вы думаете, я осуждаю? Да ни одной секунды. Ни их, ни американских негров, которые делают почти такой же «бизнес» вокруг торговли наркотиками, ни чеченцев, которые этот «бизнес» строят около воровства нефти, людей, убийств неверных и т. д. Когда какой-нибудь Андрюха из Осташкова говорит своим дружбанам: «Пойдем, погоняем ларечников, срубим на марафет, конфеты и девочек», – он ничем не отличается от какого-нибудь Мусы из Черноречья, который зовет своих приятелей пойти вечерком погонять вэвэшников на блок-посту (а потом какой-нибудь Иса, который работает на Бараева, подкинет за это немного деньжат). Или можно рвануть фугас под замом главы администрации какого-нибудь грозненского района, который обещал делиться «русскими деньгами», а не делится.
       Единственное, что в отличие от чеченцев или, скажем, армян, или евреев, которые относятся к себе очень серьезно, мы относимся к себе если и не с иронией, то, по крайней мере, с недоумением. Да еще лишены того духа корпоративности, который есть у этих народов. Вот, собственно, и все основные различия. А так – Россия мало отличается от Чечни. Просто места очень много, вот это и не бросается в глаза с такой силой.
       А что касается осуждения, то оно совершенно бессмысленно. Этих людей государство должно отстреливать, выборочно или беспорядочно, сажать в таком же стиле и улучшать попутно экономическую ситуацию. Чтобы те, кто сажает или отстреливает, могли получать очень хорошие деньги за свою работу. И делали ее с чувством гордости и удовлетворения. Вот тогда существенная часть братвы или боевиков догадается постепенно, что лучше заниматься охранно-наездным бизнесом не стихийно, а в дозволенных законом пределах и состоя на службе у государства. Потому что этот бизнес — функция государства, а не отдельных личностей или банд. Конечно, сторонники цивилизованных мер воздействия полагают, что есть и другие способы. Например — создание новых рабочих мест. Но я точно знаю: молодых люмпенов, выросших во время масштабного классового расслоения, не заманишь на кирпичный завод и не убедишь работать чабанами. Они нуждаются в более тяжелых аргументах.
       И когда они наконец прозвучат, уже не надо будет тратить свои мозги на то, чтобы помнить: Басаев – это не футболист, а боевик.